01:45 02.11.2007 | Все новости раздела "Партия Зеленых"

Памяти двух порядочных людей

     … Какие-то угрюмые, бесцветные юношеские воспоминания: в стопке «свежего» Самиздата на кухонном подоконнике у Виктора Платоновича Некрасова несколько страниц почти прозрачной «папиросной» бумаги с плохо читаемым текстом (шестая или седьмая машинописная копия). Там – о смерти и похоронах Алексея Евграфовича Костерина. Чьи-то надгробные речи, неизвестные мне тогда имена. Моё основное ощущение, запомнившееся на годы – тоска, слякоть. Безысходность вхождения в круг отверженных. Что это было? Предчувствие иной жизни…

     Умер старый лагерник. Советский писатель Костерин очень много  лет отдал ГУЛАГу. Потом, после смерти Сталина, вернувшись в Москву, писал об увиденном. Что-то удалось напечатать в журналах. Вышли два сборника рассказов. Острое внимание к этой фамилии миллионов читающих советских людей – в 1962 году «Новый мир» публикует текст заметок погибшей в войну его дочери «Дневник Нины Костериной». Кто-то из эмоциональных литературоведов поставил этот текст в один ряд с дневником Анны Франк.

     Мои родители выписывали «Новый мир» на протяжении многих лет. Там была правда. Частичная, неполная, иногда – тщательно упакованная в советский официальный новояз. И все же – правда. «Дневник Нины Костериной» очень взволновал моих родителей, прошедших войну с 1941 года и до Берлина. А ещё родители подписались на многотомную «Краткую литературную энциклопедию». В третьем томе – справка о Костерине, короткая, сухая, но ещё есть упоминание о «незаконном репрессировании и реабилитации». Третий том вышел из печати в 1966 году, после снятия Хрущова. Тогда о репрессиях сталинской поры уже писали глухо и мало, Брежнев и Ко явно хотели «реабилитировать» имя Сталина. Был бы Алексей Евграфович с фамилией на букву Э или Я, в именной справке литературной энциклопедии вообще не было бы упоминания о незаконном «репрессировании».

     Но о главном в его последних годах жизни не писали никогда – он открыто и последовательно добивался реабилитации и права возвращения на родину целого народа, крымских татар. Старый, больной, немножко наивный и очень одинокий, он требовал восстановления исторической справедливости.

     Об этом страшном грехе Сталина я знал с детства. Мои родители, военные врачи в госпитале на передовой, вместе с ранеными отстали от стремительно преследовавшей немцев советской армии. Перегруженный раненными солдатами госпиталь застрял в Бахчисарае. Внезапные две или три недели покоя и мирной жизни. Однажды на рассвете проснулись от необычного шума: громко ревели и блеяли коровы и козы, возбужденно лаяли дворовые собаки. «Что-то случилось!», солдаты и офицеры, не одевшись, выскакивали из домов и палаток, некоторые – с оружием. Вскоре все выяснилось: ревел и шумел недоенный домашний скот в оставшихся без хозяев татарских домах. В эту ночь, не разбудив соседей, из Бахчисарая вывезли всех без исключения крымских татар, детей, стариков, женщин. Даже – вернувшихся с фронта залечивать боевые раны солдат, награжденных правительственными орденами и медалями. Впрочем, было одно исключение – уцелела от депортации в эту ночь татарская девушка, ночевавшая в доме у подруги-украинки.
     Этими попытками помочь крымским татарам был поглощен Костерин. Писал в ЦК КПСС, доказывал, просил, требовал. Все было напрасным… Кто-то привел к нему бывшего (уже разжалованного в рядовые) генерала Григоренко. После смерти Костерина генерал стал основным защитником высланных в Среднюю Азию крымских татар. Об этом – десятки статей и писем в Самиздате, множество интервью для иностранных журналистов. Поэтому – обыски КГБ, вызовы на «беседы» и допросы. Поэтому – второй арест, в Ташкенте, куда Петр Григорьевич прилетел, пытаясь защитить от КГБ и «справедливого советского суда» крымско-татарского активиста.

     Тогда, в конце шестидесятых, я узнал горькую правду о злоупотреблениях психиатрией в политических целях в моей стране. Тем более горькую для меня, влюбленного в психиатрию студента-старшекурсника. Мою любимую сделали уличной девкой, вывели на панель…. Я кипел возмущением. Однажды в стопке Самиздата  на кухне у Виктора Платоновича Некрасова я прочитал очень эмоциональную журналистскую статью о злоупотреблениях психиатрией. Искреннюю, горячую статью человека, совершенно не понимающего суть этой страшной проблемы. Я, будущий психиатр, знал: необходимы другие слова, необходимы аргументы, профессиональные аргументы. И тогда я спросил Леонида Плюща (с ним познакомил меня В.П. Некрасов): «Леня, в СССР несколько десятков тысяч психиатров. Неужели никто из них не пытается хоть как-то вслух противостоять этим злоупотреблениям?» «Нет, – ответил мне Леня, – никто». «Но почему, – спросил я, – вот Сахаров и его коллеги иногда подписывают письма протеста, почему не протестуют психиатры?». Леня ответил просто и мудро, до сих пор помню в деталях этот наш диалог, определивший, на самом деле, всю мою последующую жизнь: «Физик может работать даже на кухне, ему нужен лист бумаги и карандаш. А твоим коллегам нужна клиника, они гораздо больше зависимы от власти…»
    
И я принял решение – быть первым. Наивное решение, учитывая мой, мягко говоря, слабый опыт в клинической психиатрии и полное отсутствие знаний в психиатрии судебной. Впрочем, как и в праве в целом. С этого дня я стал регулярно посещать книжные магазины, где продавали юридическую литературу, и покупать все. Именно все, от Кодекса законов о земле до книг по уголовно-процессуальному праву. Не понимая систему права, ничего не зная о правилах проведения судебно-психиатрических экспертиз, я вынужден был учиться элементарным вещам. Потом, в марте 1972 года во время обыска в моей квартире кагебисты были неприятно удивлены объемом юридической библиотеки в моем книжном шкафу, они тогда решили, что я – всерьез знаю советское право. Увы, это было не так….

    Мне повезло. Именно тогда в продаже появилось свежее «Руководство по судебной психиатрии», еще какие-то важные для моей работы две-три книги. А в книжном магазине на проспекте Комарова, куда я зашел совершенно случайно, я нашел главное свое сокровище – книгу профессора Лунца, благодаря которой я действительно смог войти в систему советской судебно-психиатрической практики. И сегодня понимаю – без этой книги мой комментарий к делу П.Г. Григоренко вряд ли бы состоялся. Кстати, именно Лунц, как ни странно, был моим последним аргументом в принятии решения выступить против психиатрических злоупотреблений. Я знал тогда далеко не всю правду о системе, по моим представлениям, именно Даниил Романович Лунц, возглавлявший тогда специальное «политическое» отделение в институте судебной психиатрии им. Сербского в Москве, был главным палачом-психиатром. Я не знал тогда о прямом соучастии во всем этом академика Снежневского и многих других. Лунц, как я считал, главный виновник злоупотреблений, был евреем. Это было очень важным аргументом для меня, воспитанного отцом в полном понимании роли евреев, участвовавших в репрессиях сталинского режима против собственного народа. И я, также этнический еврей, решился…

     В 1969 году в квартире Плюща я познакомился с первым в моей жизни крымским татарином. Физик по специальности, он совсем недавно освободился из лагеря, отбыв там срок по политической статье. Вместе с женой он заехал в Киев, остановился на один день у Плющей. Поскольку он собирался ехать в Москву, мы вместе с Леней попросили его передать друзьям и родственника Петра Григорьевича Григоренко просьбу: каким-либо образом прислать в Киев максимально возможную информацию о разжалованном генерале, тогда уже второй раз находившемся в психиатрической больнице. Я пояснил: хочу подготовить серьезный, аргументированный документ о психическом состоянии Григоренко, своеобразную заочную судебно-психиатрическую экспертизу, для этого нужна информация.

     Гость уехал в Москву. Я ждал. Долго ждал, месяцы. Спустя пять или шесть месяцев Плющ еще раз с оказией передал нашу общую просьбу. Вскоре в Киев приехал сын генерала, Андрей, он привез с собой невероятный по тем временам документ – полную копию всей медицинской документации из следственного дела П.Г. Григоренко. Московский адвокат Софья Васильевна Калистратова, рискуя свободой, умудрилась переписать десятки страниц документов и хранила их у себя дома «на всякий случай». Когда этот «случай» представился, она, опять же рискуя свободой, передала эту рукопись неизвестному человеку в Киев. Передала, не имея никаких гарантий, что этот киевский молодой психиатр – не банальный стукач-провокатор или, попросту, несерьезный болтун.

     Выписки Калистратовой из дела Григоренко были самой важной, самой убедительной информацией. Я мог ссылаться не только на косвенные доказательства отсутствия у Григоренко проблем с психическим здоровьем, но и на конкретные вполне официальные справки, выписки и т.д. и т.п. Почему я выбрал генерала Григоренко, а не кого-либо из других, признанных невменяемыми диссидентов? Только по одной причине: я прочитал в Самиздате достаточно много открытых писем и статей генерала, я понимал, что смогу найти и другие его документы.

     Так я стал первым, неофициальным биографом генерал-майора Петра Григоренко. Два дня его сын Андрей рассказывал мне биографические подробности об отце, отвечал на сугубо медицинские вопросы. Тогда я уже окончил медицинский институт, уехал работать психиатром в Житомирскую область. Там, в Житомире, по вечерам я медленно, обдумывая каждое слово, каждый абзац писал свой личный текст под названием «Заочная судебно-психиатрическая экспертиза по делу генерал-майора П.Г. Григоренко». Я работал над этим небольшим текстом год, а в это время наши славные органы работали со мной, обкладывая меня сетью осведомителей, высматривая мои контакты, фиксируя мои слова на работе… Они, убогие, и не подозревали о том, что я готовлю в съемной комнате по вечерам для своей страны и, увы, для самого себя.

      Много раз, ещё и ещё я вчитывался в тексты, написанные Петром Григорьевичем. Незнакомый мне человек, в то время находившийся на принудительном лечении в спецбольнице МВД, становился мне все более и более понятным. И – все более близким. Я понимал все яснее логику его поступков и логику его мыслей. Умный, искренний, он пытался объясниться с каменной стеной. Он старался быть понятным и честным в разговорах с врачами, а они описывали  и его логику, и его честность заскорузлыми психиатрическими терминами. Чем более искренними были его слова, тем более яркую психиатрическую симптоматику фиксировали они…. Не помогло и то, что проведенная профессором Детенгофом в Ташкенте экспертиза признала Петра Григорьевича здоровым. «Что нам Ташкент…» - решили в ЦК КПСС и этапировали Григоренко в Москву, все в тот же институт им. Сербского в отделение профессора Лунца. Там установили: «болен». Очень болен и нуждается в принудительном лечении. Жестко обработали и ташкентских психиатров, в результате – московский вердикт «болен» подписал и специально доставленный в Москву добрый старик Детенгоф. Не мог не подписать. Такая была страна.

    …Я закончил свой текст в начале 1971 года. Очень помог мне тогда мой старший товарищ, киевский психиатр Фима Вайнман. Ему было очень страшно, но он помог, написал ту часть документа, которую я самостоятельно написать не мог. В доме Виктора Платоновича Некрасова я впервые гордо прочитал свою рукопись, затем читал в доме Плюща. Я был плохим конспиратором, совсем никудышным. Но и КГБ с его подслушками оказался не на высоте, чекисты упустили возможность все пресечь в самом начале.

     Семнадцатилетняя машинистка Люба Середняк отпечатала мой текст на машинке (она потом получила за это один год лишения свободы), Виктор Платонович сел в поезд и увез мой документ в Москву, академику Сахарову. Под документом не было подписи, он был анонимным, я очень не хотел садиться в тюрьму. В ноябре 1971 года в Киев приехали Сахаров и Боннер, встретились со мною. Лишь потом, спустя годы я понял: они приезжали в Киев просить автора поставить свою подпись под документом. Так было принято тогда, Самиздат не содержал анонимных текстов. Увидев меня, наивного романтика, они не посмели задать мне главный вопрос. Уехали. А я все те месяцы до ареста в мае 1972 года все ждал, когда же Сахаров передаст в Самиздат мой текст. Не передал. Только после моего ареста и суда надо мною этот документ стал известным миру.

     Этот документ был первой попыткой профессионального анализа страшной практики психиатрических злоупотреблений в СССР. Думаю, он помог Петру Григорьевичу выйти на волю.
     А мы так никогда и не встретились. Лишенный советского гражданства, он умер в эмиграции.
     В моем судебном деле зафиксировано много разнообразной клеветы на советский государственный строй, клеветы, распространявшейся мною с целью подрыва и ослабления советской власти. Вменили мне в вину и разговоры с близкими друзьями о трагедии крымско-татарского народа.
    

Семен Глузман