12:45 13.09.2016 | Все новости раздела "Яблоко"
Лев Шлосберг: «Европейских людей в России абсолютное большинство. Но они пока сами об этом не знают»
// Sports.ru, Юрий Дудь,Сегодня
В преддверии выборов в Государственную Думу Sports.ru и «Яблоко» запускают рекламный спецпроект, в рамках которого Юрий Дудь будет интервьюировать лидеров партии. Спорта здесь почти не будет, зато насыщенных разговоров о том, как еще можно обустроить Россию, – с избытком.
Герой нового материала – псковский журналист и общественный деятель Лев Шлосберг. Широкую известность он получил ровно два года назад: Шлосберг, тогда депутат Псковского областного Собрания провел расследование о смерти псковских десантников на Донбассе. Тот материал стал первым доказательством того, что Россия отправляет на территорию Украины военных. Спустя неделю Шлосберг был жестоко избит во дворе собственного дома. Спустя два года он баллотируется в Государственную Думу от .
Юрий Дудь съездил к Шлосбергу в Псков.
– Я впервые в вашем городе. Три самых интересных места Пскова, куда мне надо пойти после нашего разговора?
– Главное – Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря. Это середина XII века, это единственные сохранившиеся в России раннехристианские фрески.
Он был раскрыт в конце XIX века во время очередного половодья – река Великая вышла из берегов и подмыла штукатурку внутри храма. Он поставлен без фундамента на известняковой скале, которой десятки тысяч лет. И стоит до нынешнего времени.
Второе – Псковский Кремль, но не просто Детинец, а бывшая Вечевая площадь. Это место русской свободы и русской демократии.
Когда-то была Европейская Русь, одним из ее сердец был Псков, а вече было местом народной воли. Там псковичи на исходе истории вечевой республики совершили гражданский подвиг, доказав, что жизнь человека важнее интересов государства. Псков был самым демократическим городом России и одним из последних городов, присоединенных к московскому ханству – извините, у нас это называется так. Василий III пришел в Новгород и послал гонцов в Псков – с призывом, чтобы псковичи отказались от вече, то есть от государственной самостоятельности. Псковичи постановили послать в Новгород лучших людей – чтобы те просили о новом договоре Пскова с Москвой, сохранявшем псковский уклад жизни. Василий поступил очень по-московски – арестовал послов и взял в заложники. И послал в Псков гонцов: или вы отказываетесь от вече и вечевого колокола, символа независимости, или я убью ваших послов.
Был январь – ужасно холодный, псковичи собрали вече, чтобы решить, как быть. Что дороже: свобода или жизнь человека? Псковичи решили: жизнь человека. Гонцы Василия спустили колокол, били его плетьми, псковичи плакали – плач стоял по всему городу. Но послы вернулись в Псков живыми. Даже для современного общества это слишком продвинутое понимание ценности человеческой жизни. Экономически Псков уже был зависим от Москвы, как крепость он был больше Новгорода и больше Москвы – никакая экономика псковской земли не могла поддерживать такие сооружения, в значительной степени они уже тогда финансировались из казны великого князя. Речь шла о вече как о символе, можно сказать, местного самоуправления, а не в полном смысле государства. Но для великого князя московского это все равно было нетерпимо.
Колокол уволокли – повезли в Москву как трофей. Но по дороге он пропал. По легенде – это сугубо легенда – пьяные мужики везли его на телеге, в районе Валдая за Новгородом телега накренилась, колокол упал. Считается, что самые звонкие извозчичьи колокольчики – на Валдае. Будто бы эти колокольчики – тот самый вечевой колокол, который рассыпался на мелкие кусочки.
Третье и самое любимое – Покровская башня, это берег Великой напротив Мирожского монастыря. Это крупнейшая боевая башня Европы и место, где была предопределена дальнейшая история Восточной Европы и Западной России.
Это место осады Пскова войсками Стефана Батория в 1581 году. Псковичи показали фантастическую изобретательность боевых действий. Когда поляки захватили две башни, псковичи проникли в подземелье этих башен и взорвали их вместе с осаждавшими и вместе с собой. Абсолютное самопожертвование.
– Все это бесконечно красиво, но при этом Псков – один из самых бедных регионов России. И вообще это беда почти всей русской провинции – ей не хватает денег, молодежи и смысла. Допустим, вы получаете все нужные ресурсы. Что вы делаете, чтобы в Пскове и других регионах этот смысл появился?
– Первое, что я сделаю: обращусь к десяткам тысяч людей, которые отсюда уехали, и попрошу их вернуться.
– Допустим, я давно уехал из Пскова в Москве. Зачем мне возвращаться?
– Затем, что теперь вы можете делать здесь все, что вы считаете нужным. Мы живем в современном мире, кто-то в Варшаве, кто-то в Париже… Кстати! Ян Пиотровский, советник Стефана Батория, когда они подошли к Пскову, оставил запись: «Боже, какой красивый город! Точно Париж».
– Ух.
– Псков был крупнейшим городом Европы. Он был больше Лондона, Берлина, Парижа. В XIV-XVI веках он мог стать одной из столиц русского европейского государства.
Так вот я объясню людям, уехавшим из Пскова, что мы можем сделать нашу землю такой, какой она могла быть по высшему замыслу. Мы можем делать все, что посчитаем необходимым. Мы можем спасти памятники культуры. Мы можем очистить экологию. Мы можем создать рабочие места…
– Какие? Вот кем будут работать эти люди, вернувшиеся из Москвы?
– Интеллектуальное производство. Я основывал бы здесь научные институты, который работали бы в самых современных сферах. Здесь должны разрабатываться современные автомобили, станки, компьютеры. Здесь надо делать огромный шлюз с Европой.
Есть два представления о государственной границе. Первая концепция – забор, а в нем – калитка, у калитки – сторож. Вторая – мост. Я объясню всем: отсюда будет начинаться мост между Россией и Европой. Не из России в Европу и не из Европы в Россию, а именно мост между Россией и Европой. Концепция моста, где люди встречаются, обмениваются, продвигаются, – это концепция открытого пространства.
Сейчас феномен региона, находящегося на границе с Европейским союзом, в том, что этот регион не европейский мост, это европейский тупик. Разница в уровне жизни, качестве жизни, доступе к интеллектуальным и материальным благам несопоставима. Если сравнивать со Средневековьем, когда мы были лучшей частью Европы, то сейчас мы даже не арьергард – мы перестали быть Европой. Моя концепция – вернуться в Европу, то есть по сути, к себе домой. Псков – это русский европейский город.
– Окей – у Пскова есть граница. А что делать Тамбову, Орлу, Туле и куче других регионов, где нет ни интересного соседа, ни природных ресурсов?
– Главная проблема – везде людям не дали возможности раскрыться.
Поймите, люди живут по единой имперско-советской матрице – одни и те же оковы, которые висят на всех и люди становятся одинаково серыми. Особенность совка заключалась в том, что он делал серым все, просто все. Совок у нас продолжается, Путин – глубоко советский человек, погрязший во всех советских комплексах и навсегда оставшийся в XX веке.
Представьте, что вы волей судьбы оказались в регионе, где до этого никогда не жили. Там чистое поле, пять кварталов домов, где-то за углом ужасное кладбище даже без церкви и какой-то убитый завод. У вас есть два способа. Первый – снести все к чертовой матери, забыть и искать другие места. Второй способ – задать себе несколько вопросов. 1000 лет назад здесь жили люди? Скорее всего, да. 500 лет назад? Точно да. У них был смысл? Да – они осваивали землю. А сейчас смысл – в том, чтобы ее благоустраивать. Технические возможности XXI века таковы, что не существует такой Сахары, из которой нельзя было бы сделать оазис. Сегодня у вас индустриальные руины и депрессняк, а через 15 лет – процветающая территория. Почему? Потому что вы освободили людей. Люди пришли и решили: так случилось, что мы здесь живем, мы здесь родились и умрем; мы не хотим жить в серости и детей своих в ней оставлять. И когда люди это поймут, они сами придумают, как устроить жизнь.
Невозможно из Москвы решить, как спасать Тамбов и Орел. Решит Тамбов и Орел. Если Тамбов решит, что их бренд – тамбовский волк, то вперед, тамбовские волки. Они придумают нечто, что принесет им славу. Ведь всем людям нужны две вещи – благополучие и слава.
Раскрепощение людей – то, что может сотворить чудо. Раскрепостившийся человек делает вещи, о которых он раньше даже не мог предположить. Эти скрытые способности спят; чтобы их разбудить, нужна свобода. Лучшее, самое развитое искусство – свободная архитектура, работа с пространством – удел свободных обществ. Авторами лучших пространств в России были свободные люди – итальянцы. Это не были иностранные агенты – это были мастера. Они строили в том числе псковскую крепость и другие крепости в Псковской земле. Этого водораздела, этой стены из маразма между Русью и Европой не было в Средневековье. Были войны, но при этом был постоянный контакт – все понимали, что это – часть Европы. Воевали за пространство, за казну, за торговые пути, но никто не ставил под сомнение европейскую принадлежность нашей земли.
* * *
– Вся страна узнала о вас два года назад – когда в газете «Псковская губерния» вышло расследование о российских десантниках, погибших на Донбассе. Это было первое доказательство, что между Россией и Украиной идет война. Многие из нас накануне выхода важного материала не могут уснуть – будоражит потенциальный резонанс завтрашнего дня. Как перед публикацией этого расследования спали вы?
– Это была не ночь, а вечер.
Ситуация была следующей. Когда наши войска оказались в Донбассе, Псков узнал об этом очень быстро: когда 76-я дивизия куда-то улетает, об этом знают все. Дивизия – это тысячи людей и членов их семей, информация распространяется быстро. Их взяли с полигона в ночь с 15 на 16 августа. Причем после учений эвакуировали настолько спешно, что не давали зайти в дома, расположенные в 100 метрах от воинской части, принять душ, переодеться и взять пожитки. Они улетели под Таганрог, там есть военная база и в этом нет ничего необычного. Но там связь с ними обрывалась. А в ночь с 18 по 19 августа они перешли «ленточку» – границу, и уже в Украине им поставили боевую задачу. Большинство узнали, что попали на войну, только тогда. Первые погибшие были уже 19 августа. В части об этом узнали в тот же день по спецсвязи. В первые дни в части в красном уголке даже был мемориал с фотографиями погибших, но потом его запретили и сняли – опасались, что его сфотографируют.
У нас есть очень известный воинский храм – Александра Невского. Это столетняя краснокирпичная церковь, это исторический воинский храм, и если кто-то погибает – его отпевают чаще всего там. Первых погибших отпевали 22 августа. А отпевают там не только военных, но и гражданских людей, и служба идет в одно и то же время. То есть люди, приходившие на похороны своих близких, видели: военные кого-то хоронят. По городу пошел слух: дивизия понесла потери. Где – неизвестно.
23 августа мне написал действующий военнослужащий. Когда-то он служил в Пскове вместе с тем самым несчастным Леонидом Кичаткиным, который погиб в первом бою. Мы были знакомы давно, он в свое время просил помочь ветерану Чеченской войны, который умирал в одном из районов Псковской области – не буду называть даже район, потому что человека, вышедшего со мной на связь, до сих пор ищут. Он написал: «Мы все в шоке. Мы все знаем, что все они погибли в Украине. Командиры врут. Власти молчат». И написал, что похороны будут в Выбутах 25 августа, а он в другом регионе и приехать не может. «Съездите, пожалуйста, посмотрите. И расскажете потом».
Я позвонил Алексею Семенову, журналисту «Псковской губернии». Позвонил Светлане Прокопьевой, которая за год до этого приняла у меня газету как главный редактор. «Друзья, надо что-то решать. Судя по всему, началась война». И мы поехали с Семеновым на похороны.
Мы не смогли зайти даже в храм – я поднялся только на первую ступеньку. Было видно, что стоит почетный караул, что много плачущих людей. Было много людей обеспечения – притом с ярко выраженным южным образом. Машин было очень много, в том числе машины представительского класса, – видимо, прощание проходило не только с рядовыми контрактниками, но и с высокопоставленными офицерами, которых после отпевания увозили в другие регионы.
Я открыто вышел из машины. Прошел немного, ко мне подошел капитан: «Кто вы?» Я показал удостоверение депутата областного Собрания. «Что вы здесь делаете?» «Я на похоронах». «Кто вас позвал?» «Меня позвали близкие». «Кто именно?» «Извините, это не ваше дело». «Вас просит подойти старший».
Старший был нетрезв – не видел, кто он по званию, шел дождь, плащ-палатка скрывала его погоны. Он был в ярости, что на похороны попали посторонние. У нас состоялся очень жесткий диалог, нас окружили, один пьяный прапорщик пытался меня избить, но я увидел, как он разбегается, и подготовился к удару. Они все были в ужасном состоянии: было видно, что это не первые и не последние похороны. Я никого из них не виню, им было очень плохо.
Рядом был полицейский, он позвал меня в сторону: «Вы видите, что ситуация сложная. Вам нужно уехать». «Простите, на чем основан такой режим?» Но он дал понять, что не сможет обеспечить мою безопасность.
У Алексея Семенова, хотя он и высокого роста, есть удивительная особенность: его не вычисляют как чужого человека. Он не бросается в глаза. Мы шли к храму не вместе, поэтому он смог от меня отделиться и не обратить на себя внимания. Мы стояли в разных местах.
Изначально мы заехали на кладбище по главной дороге, но не было никакой проблемы заехать туда с другой стороны, со стороны леса, стать за деревом и снимать все происходящее длиннофокусным фотоаппаратом. Но я считаю, что депутат областного Собрания – это не журналист-инсайдер, он не гоняется за фотографиями. Мне нужно было понять, что происходит, для этого мне нельзя было действовать подпольно. Поэтому мы пошли открыто, и поэтому нет ни одного кадра. Потом в социальных сетях некоторые люди были в ярости: «Почему нет ни одной фотографии? Там же было столько людей!» Пришлось ответить: «Именно потому, что мы шли открыто, сделать снимки было нельзя».
Я написал Семенову сообщение, где нахожусь. Семенов не смог дождаться начала отпевания – все вокруг стали оглядываться и вычислять чужаков по лицам. Мы вернулись в Псков.
Главное было понятно, но оставался вопрос: это были похороны или отпевание? Я возвращаться туда уже не мог, поэтому несколько человек из редакции вместе с ветераном вооруженных сил через два часа вернулись на кладбище и сделали фотографии могил, которые мы потом опубликовали. Прокопьева, Семенов и я собрались: совершенно точно началась война, о которой в России – ни слова. И решили сразу опубликовать две статьи: репортаж Алексея и мой текст «Мертвые и живые». Опубликовать в интернете и прямо сейчас. Это был понедельник, по графику газета должна была выйти в среду, но мы не могли ждать ни минуты. Мы должны были об этом сказать. Сказать, что началась война.
– Что началось потом?
– Сюда приехали десятки журналистов. За всеми охотились. Журналисты приезжали в Псков и все так или иначе проходили через редакцию «Псковской губернии». Мы сами были под колпаком: отслеживались передвижения всех сотрудников редакции, телефоны прослушивались в особом режиме. Когда Владимир Роменский с «Дождя» вместе с Ильей Васюниным из «Русской планеты» нашли семью, где только что похоронили военнослужащего, и поднялись к их квартире, дверь им не открыли. Когда они спустились и вышли из подъезда, их уже ждали ребята в штатском: «Сегодня вечером уходит поезд на Москву. Или вы уезжаете, или вокруг Пскова столько болот, что вас никто и никогда не найдет». Они не уехали, они остались. Именно после этого был чудовищный эпизод, когда на Крестовском кладбище два человека охотились за их машиной, пробили шины, а они чудом вырвались к автозаправке и там вызвали полицию. Потом нападавших, которые со штопором бросались на них, нашли – оказались, контрактники 76-й дивизии.
Было нападение на Сергея Ковальченко из «Телеграфа», на Дениса Пинчука из Reuters. Нескольких журналистов эвакуировали из Пскова в Петербург на частных машинах.
– Меньше чем через неделю на вас было совершено покушение.
– Именно в тот день мне привезли записи разговоров, которые были опубликованы в «Псковской губернии» на следующей неделе. Те самые разговоры военных в госпитале, которые обсуждают то, что произошло…
Мне передали эту запись, я хотел было из рук в руки передать их Семенову – мы готовили стенограмму. Я выходил из офиса редакции поздно – около 10 вечера. Позвонил Семенову, позвонил жене – она была на дежурстве в больнице. И пошел обычным путем домой.
Сейчас совершенно понятно, что они вели меня очень плотно и знали все мои обычные передвижения. Семенов ждал меня на остановке около моего дома. Потом я увидел уже на камере наблюдения: за моей спиной идет очень плотный человек – идет настолько не торопясь, что как будто контролирует объект перед собой. Видимо, это и был тот, кто вел меня. Дальше мы не знаем, что произошло: это были очень профессиональные люди. Меня оглушили, я ничего не помню. Били меня в той части двора, где были большие лужи – я вымок настолько, что мое депутатское удостоверение расслоилось.
Когда я поднялся, то, не будучи в сознании, правильной дорогой на каком-то автопилоте пошел к дому – шел строго правильно, только сильно качаясь и с лицом, которое, скажем так, было сильно изменено по цвету, это записали камеры. Жена как медик потом объяснила: в состоянии аффекта человек может совершать правильные действия, совершенно не отдавая себе отчет, что он делает. Я вышел к остановке, где стоял Семенов, но шел мимо него, он сам подбежал, но я не помню, как говорил с ним. Супруга рассказала о таком эффекте при амнезии и сотрясении мозга, как короткая память – человек забывает то, что говорил, в ту же секунду. Семенов позвонил моей жене, я задавал ей один и тот же вопрос: «Где ты?» Она отвечала, но я тут же это забывал. Жанна сказала Алексею, что не надо ждать скорой, надо на такси ехать в областную больницу. Стоянка такси была рядом, водитель, не взяв денег, довез меня до больницы. Жанну отпустили со смены. Около 12 ночи я очнулся и ко мне стала возвращаться память. Все, что было между 10 и 12, я не помню и знаю только со слов окружающих.
– Почему вас избили, а не убили?
– Думаю, это показательная месть. Покалечить задача была, убить – нет. Они действовали исходя из этого плана, хотя местами перестарались. Меня спасла быстрая врачебная помощь: с момента избиения до попадания к докторам прошло не более получаса.
* * *
– Как именно вы стали журналистом?
– На журналистику я подсел еще в 7 лет. Мы с одноклассниками акварельными красками делали на одном листе ватмана – 60 на 90 – газету «Октябренок». Потом – газету «Пионер». Потом, классе в восьмом, мне предложили стать редактором школьной газеты, это уже было совсем интересно. Когда я пришел в институт, факультетская стенгазета «Историк» попала в мои руки неизбежно.
Много лет спустя, когда меня уже сильно тащило в сторону общественной жизни, я познакомился с Владленом Михайловичем Смирновым – выдающимся псковским журналистом. Он был главным редактором газеты «Новости Пскова» – это была вторая региональная и реально свободная газета: тогдашний мэр, когда о нем писали правду, терпел. Я приходил к ним в гости, общался, что-то писал. Это продолжалось до 2000 года. Новая администрация города – мэр Михаил Хоронен – первым делом разогнала эту газету. Смирнов и еще шесть человек ушли. Мы стали готовить к выходу «Псковскую губернию» – она была придумана раньше, но возможность делать эту газету появилась только после распада «Новостей Пскова». Псковский бизнес собрал на новую газету 50 000 долларов – запас на полгода жизни редакции, а дальше нужно было жить самим. Я был автором проекта, другом редакции, но не планировал ею руководить: я просто радовался, что честные люди снова получили возможность на профессию.
К весне 2001 года деньги кончились, а собственную экономическую основу за полгода создать не удалось. Финансовые результаты оказались скромнее, чем люди ожидали, начались проблемы с зарплатой, мы стали искать, занимать, приносить деньги из дома, и я понимал: мы находимся на грани возможностей. Смирнов от стресса заболел, был на больничном. В какой-то из дней апреля вся редакция, кроме одного человека, подошли ко мне: «Спасибо, Лев Маркович, наелись мы вашей свободой слова, больше не хотим». И уволились в один день.
В газете остались один журналист, один верстальщик и один бухгалтер. Люди, которые разрабатывали концепцию «Псковской губернии», сказали: тебе пора самому выходить на работу. Я вышел – но не редактором, а директором. Единственным журналистом, который остался – причем из принципиальных соображений – была Елизавета Мартынова, с МГУшным, между прочим, образованием.
Через год я понял: или что-то особенное должно произойти, или так дальше нельзя. Мы летели на одном крыле, из непонятно чего собирали газету, каждый раз как последний. Мы решили бросить клич среди городской молодежи: кто хочет заниматься настоящей свободной журналистикой – приходите, мы вас научим. Все доски объявлений и Политеха, и Пединститута завесили маленьким объявлением. Пошли люди, им было по 20-22 года. Когда они несли тестовые задания, я понимал: это то, чего я ждал. Я видел кусочки текстов, где светится живое слово. Когда пришла Светлана Прокопьева – она и сейчас с нами – она сказала: «Вы знаете, я вообще стерва». Я ответил: «Это хорошее профессиональное качество журналиста».
К нам пришло 6 человек. И за один год они сделали лучшую газету в Псковской области. Они не знали, как неправильно. У них были неиспорченные мозги. У них не было ни одного журналистского штампа.
– Расскажите про экономику – газета живет в ноль?
– Да, всегда в ноль. Плюса не было никогда. Мы всегда поддерживали ее партнерскими ресурсами: скажем, был дружественный редакции центр «Возрождение» – он помогал офисом, техникой, коммуналкой. Мы освободили газету от всего. Плюс работая и директором, и редактором, я за все годы не получал здесь ни копейки.
– И на что вы тогда жили?
– Сейчас я живу как политический человек. А тогда – работал как директор центра «Возрождение» и получал свои 10-12 тысяч рублей. На газете не зарабатывал никто. Журналисты всегда были полуволонтерами.
– В чем была их мотивация?
– Профессиональная самореализация. Это единственное свободное СМИ в Псковской области.
– Профессиональная самореализация, чтобы что?
– Нас называли космодромом Байконур, ракеты с которого летят в разные стороны. Почти все редакторы государственных СМИ Псковской области – это выпускники нашей газеты, которые ушли из нее по материальным причинам. Некоторые выбрали другой путь и оставались. Но примерно раз в три года менялся состав журналистов. Но все написали свое лучшее именно тогда, когда работали в «Губернии».
– «Сейчас я живу как политический человек». Что это значит?
– Я получаю деньги как председатель Псковского отделения партии «Яблока». Когда в прошлом году меня выгнали из депутатов, партия монетизировала мою общественную должность председателя в штатную должность и платит мне зарплату.
– Сколько получают журналисты «Псковской губернии»?
– Я три года не редактор и два года не директор, поэтому всего могу не знать. Но это около 30 тысяч в месяц.
– Сколько нужно зарабатывать, чтобы достойно жить в Пскове?
– Хотя бы 25 – это если ты обеспечиваешь кого-то еще. Если ты живешь один, то можешь поместиться в 15 тысяч, но это жизнь от рубля до рубля. И без аренды жилья.
* * *
– До журналистики, депутатского мандата и прочей общественной деятельности вы работали в ПТУ для детей-преступников. Вы не самый брутальный и атлетичный человек – как вы с ними управлялись?
– То, что не самый брутальный и атлетичный, это главное, что меня спасло.
Все началось с того, что в маленьком эстонском городе Тапа, где находилась советская военная база, была русская спецшкола для младших правонарушителей. Спецшкола – это такой же круглогодичный цикл, когда воспитателям не дают отойти от воспитанников – по сути, это тюрьма. Летом сотрудникам надо дать отпуск. К нам в пединститут приехали с кличем: пожалуйста, приезжайте к нам на практику. Из всего института я поехал один. Пробыл там два месяца, какие-то дети сбегали, но я получил какой-то опыт, понял, что это за среда.
Через год ко мне подошла декан нашего факультета. У нас были очень тяжелые отношения, потому что уже тогда я был в их понимании диссидентом и антисоветчиком: «Лева, у нас есть место работы специально для вас». «Что такое?» «Вы знаете про Себеж?» Себеж – сказочный город на юге Псковской области, бывшее литовское, бывшее польское владение, там переплетены все культуры, бывшая черта оседлости, оттуда родом Зиновий Гердт. В Эстонии в спецшколе дети были до 14 лет, а спецучилище в Себеже – до 18, и дети там были со всей страны. И с Камчатки, и из Сибири, и из Чечни – я там, кстати, хорошо понял, как устроены чеченцы…
Никто не ожидал, но я согласился и поехал в Себеж. За полгода до этого там случилось восстание детей. Там был концлагерь: мальчишек могли избить до потери пульса, воспитатели и мастера ходили с металлическими плетками. Я пришел туда и меня поставили на первое отделение – все 18-летние. То есть мне было 22, а им – 18. Сделать с ними было ничего невозможно, кроме как через мозги. Но это было еще то поколение, которое не было убито наркотиками – физически и интеллектуально они были здоровы. Я стал разбираться. Читал личные дела и понимал, что там очень много совершенно несчастных людей. В советское время работа комиссий по делам несовершеннолетних была построена на внесудебных решениях: лишить свободы могли без суда, просто по решению комиссии тетек и дядек. В школе есть трудный ребенок, школа устала с ним возиться, а родители не могут, потому что там или одна мама, или кто-то из дальней родни. Написали плохую характеристику (не ходит на занятия, курит, сквернословит) – все, уже за это человека можно было на полтора года отправить фактически в уголовную систему. Возвращались они хуже, чем туда вошли.
Рецепт был очень простой – как бы банально это ни звучало, я не видел в них преступников. Возможно, самый успешный случай – я до сих пор переписываюсь с этим человеком – его зовут Сергей, он из Кемеровской области, из города Березовский, шахтер. Он совершенно нормальный человек, ему отомстили за конфликт в школе и отправили в наше учреждение. Все эти детские паханы за ним охотились, но я давал понять, что я рядом с ним. Прошло время – он обжился, стал увереннее стоять на ногах. Правда, у него был фактор, который помог: он пришел к нам в 17 с половиной лет, но на тот момент у него уже была дочь. Ответственность за другого человека помогла ему выкарабкаться. Я пообещал ему, что вытащу его из училища как можно скорее. Он провел полгода вместо полутора лет. Когда он вышел, то больше не садился. Хотя большинство после выхода возвращаются в криминальный мир.
Сначала я отработал в Себеже несколько месяцев и был призван в армию. Мой план был простым: отслужить, после этого быть свободным человеком и вернуться в Псков строить карьеру так, как мне будет хотеться, без всяких долгов государству. Но то самое первое отделение, с которым перед армией я отработал два с половиной месяца, стало в армию писать мне письма. И написали мне их в итоге целую коробку для посылок – она до сих пор дома лежит. Я понял: что-то я не доработал, где-то я недоразобрался.
Я вернулся, но, как у Грибоедова, шел в комнату, попал в другую. Всего за два года детская преступность помолодела, поглупела, обнюхалась клеем и стала примитивнее. Я придумал полную реформу училища. Хотел из фактически детской тюрьмы сделать реабилитационный подростковый центр.
Чтобы понимать пределы возможностей, я стал придумывать вещи, которые не входили в регламент. Например, стал ставить с детьми музыкально-поэтические спектакли, притом – о войне. Я брал советскую военную поэзию – Коган, Слуцкий, Самойлов, Твардовский. Почти все воспитанники были безграмотными – они могли говорить, почти не умели писать и очень плохо читали. Поэтому заучивая эти стихи, они ими проникались. Мы сделали спектакль «Поколение» к 9 мая. Весной детей всегда стригли налысо – чтобы если они убегали, их сразу заметили. Постригли их на День Победы – и когда головы лысые, то военный образ попадает идеально. Был парнишка из Нижнего Новгорода, мы с ним и сейчас тоже в переписке, у него очень сложно сложилась судьба, он отсидел свыше 15 лет, но несколько лет назад вроде выкарабкался. Читал он только по слогам, а писал так, что лучше было не читать. Несмотря на это, он так читал «Я убит подо Ржевом», что это было именно то, о чем писал Твардовский.
У меня были сложные отношения с руководством, но я смог уговорить их, чтобы мне дали автобус и мы с ребятами поездили по сельским клубам и почитали эти стихи. «Я тебя отпущу, но они все от тебя убегут», – сказал директор. Я из воспитателей ездил с ними один, но не убежал ни один человек. Хотя это были сельские клубы, я никак не мог их контролировать. Это были 80-е – людей, которые пережили войну, тогда еще было в живых тысячи. И вот когда Федор читал «Я убит подо Ржевом», зал плакал.
В Себеже я стал активным общественным человеком. И, в общем, оттуда моя общественная карьера и стартовала.
– Вы говорили, что в Себеже поняли, как устроены чеченцы. Как?
– Очень ранимые, очень нетерпеливые, очень психологически неустойчивые, очень ревнивые и очень амбициозные люди. С ними можно говорить, только если они тебе доверяют – такой ключ без права передачи. У меня был воспитанник Ханпаша. Если ему делали замечания другие – он просто орал. Я всегда говорил с ним на пониженном тоне: «Пожалуйста. Слушай. Меня» – и он слушал.
Я не специалист по Кавказу, хотя в армии и служил в Грузии. Но всегда глобальные ошибки начинаются с чьей-то человеческой ошибки. С неуважения, невнимания, нетерпения, с желания доказать: я великое русское государство, слушай меня, я здесь старшее. С ними так нельзя. Хотя в том, что произошло с Чечней, были разные сюжеты, ангелов там не было. Еще раз – я не все знаю о том, что происходило, но моя версия: среди всего российского руководства с ними оказалось некому разговаривать на человеческом языке.
* * *
– Вы за . Как это возможно?
– Сейчас это стала другая статья – статья за преследование инакомыслящих людей. Изначальный ее смысл – запрет расовой, национальной, гендерной ненависти. Это статья должна быть переписана таким образом, чтобы кроме расовой, национальной, гендерной ненависти, она не могла быть применима ни к чему. Вы предлагаете отменить статью, которая защищает в том числе меня как гражданина РФ. Потому что я считаю, что за фразу «Бей жидов, спасай Россию» надо сажать. И вот на таком 282-я должна заканчиваться.
– Вас спросили, что вы в первую очередь сделаете, когда изберетесь в Думу. Ваш ответ: «Подготовим огромный законопроект об очистке российского законодательства от всего того мусора, который напечатал бешеный принтер за последние пять лет». Допустим, от «Яблока» избираются 20 человек, они вносят инициативу: все, что напридумывали – отменяем. Остальные 430 депутатов говорят: ни фига. И что дальше?
– Когда меня спрашивали, я понимал это как ситуацию, когда мы отвечаем за законодательную власть, то есть когда нас 226 человек. Никогда не надо планировать, что вы будете делать в меньшинстве. Надо планировать, что вы будете делать, когда станете властью. К чему были не готовы российские демократы в начале 90-х годов? Взять власть. Они не успели переключиться. Из демократической оппозиции КПСС они стали властью демократической России, но психологически не переключились. Те вещи, которые нужно было делать очень быстро, с космической скоростью, они сделать не успели. Поэтому я отвечаю на этот вопрос как человек, который хочет быть в Думе демократическим большинством.
В ситуации меньшинства, оппозиции есть единственная функция депутата – это представительская функция. Я представляю своего избирателя, то есть того, кто за меня проголосовал. Через публично высказанную позицию. Через законодательную инициативу.
– Но эту инициативу всегда отметут.
– Это позиция, она живет своей самостоятельной жизнью. Я хочу, чтобы когда мы станем властью в России, мы были готовы взять власть за 10 дней и начать работать. Чтобы у нас все лежало готовое. Вот законодательная инициатива об отмене всего, что напечатал бешеный принтер – в ней 500 страниц. За 10 дней мы не напишем 500 страниц, а если они будут готовы к применению, мы их просто вытащим из архива и скажем: «Господа, мы обещали вам это сделать? Мы сделаем это уже завтра, потому что мы готовы к этому уже несколько лет».
– Многие не голосуют за оппозицию, в том числе за «Яблоко», по такой логике: почему я должен поддерживать тех, кто все время проигрывает. У вас нет ощущения, что вы руководите региональным отделением партии-лузера?
– Мы партия победителей.
– Вы сейчас серьезно?
– При любых результатах выборов я чувствую себя победителем. Сколько бы нас ни били – в прямом и переносном смысле – по голове, политически мы ни разу не проиграли. Я не знаю, что будет в ночь на 19 сентября, но я знаю, что мы не проиграли эту кампанию. Потому что мы не потеряли лицо. Мы сказали обществу все, что мы думаем. Мы не скурвились. Мы не сбежали и не струсили. Мы показываем, что мы есть.
– Лидер «Яблока» Григорий Явлинский , но не говорит – зачем. Вас это смущает?
– Меня смущает общая закрытость власти.
Я не знаю, была эта встреча или нет, но есть тайная переговорной комнаты. У меня есть принципиальный политический оппонент – губернатор Турчак. До февраля 2014 года как депутату и руководителю партии мне приходилось встречаться с ним один на один. У нас бывали очень жесткие разговоры, частично в этих разговорах он дал мне серьезные поводы для атаки на него. Но если два политика встретились и договорились обсуждать вопросы, которые потом не будут обсуждаться на публике, такая договоренность должна соблюдаться.
Во время холодных войн был знаменитый прямой телефон. Хрущев мог позвонить Кеннеди, Кеннеди мог позвонить Хрущеву, когда мир стоял на пороге Третьей мировой войны. В итоге эта прямая трубка сработала. Возможность конфиденциального общения должна сохраняться у любых политиков. Но при двух условиях: 1. Разговоры конфиденциальны, 2. Они не могут договариваться тайно о судьбах других людей.
– Если бы встреча с Путиным случилась у вас, какие вопросы вы бы с ним обсудили?
– Первое – о необходимости законной смены власти. Лозунг «Путин должен уйти» правильный для всех, в том числе для Путина. Он пересидел.
Второй, хотя по сути он был бы первым, это война в Украине. Владимир Владимирович, оттуда надо уходить. Надо признать ошибку и уйти так, чтобы никто не пострадал, чтобы не случилось еще большей крови. Ужас политики в том, что когда это все вылезло из кувшина, просто так назад это не запихнуть.
– Вас постоянно спрашивают, почему вы не объединились с другими демократами – из «Парнаса». Вы в числе прочего вспомнили историю их фронтмена Вячеслава Мальцева: якобы когда-то в калининградском зоопарке он проник в клетку с носорогом, неповоротливым и толстокожим, и ножом написал на нем «Слава». «Для меня на этом заканчивается история господина Мальцева», – сказали вы. Понимаю, что про зоопарк – это отвратительно, но это действительно может быть причиной отказа от объединения и совместного избрания в Думу? В итоге носорог помешает тому, чтобы в Думе была хоть какая-то оппозиция?
– Помешало бы понимание того, что с момента прохождения этой сборной команды в Госдуму она ломается на первом же принципиальном вопросе. Мы достигаем количественного результата, но не можем достичь качественного. У меня есть предположение, что Мальцев не демократ. Мы вели переговоры с «Парнасом», когда Мальцева там не было. Но когда я вижу, как «Парнас» пытается спасти свою политическую лодку, подсаживая туда такого гребца (даже не разбираясь, кто его туда посадил – они сами или им мягко посоветовали), я понимаю: мы не в одной лодке. У меня есть впечатление – пока только впечатление – что у Мальцева и тех, кто за ним, не существует барьера крови. Но политика должна быть ограничена этикой. Понимание ценности живого – принципиальный этический ограничитель. Создание количественного большинства при недостижении общей политической позиции, в том числе этической – это катастрофа завтрашнего дня. Сегодня мы победители, потом мы доходим до принципиального момента и голосуем по-разному. И какую политику мы можем проводить?
* * *
– Вершина карьеры футболиста – стать победителем Лиги чемпионов или чемпионата мира, других спортсменов – золотая медаль Олимпиады. Что есть ваша политическая вершина?
– Отличие политиков от спортсменов в том, что высшие достижения спортсменов – это результат огромной работы, но очень короткого по времени усилия. И результат остается навечно: если ты олимпийский чемпион, ты олимпийский чемпион навсегда, что бы ты дальше ни сделал. Политик не может останавливаться. У нас нет точки.
– Окей, через 10 лет вы хотели бы стать президентом России?
– Я не уверен, что я этого хочу. Но я уверен, что я это могу.
– Считается, что русские люди никогда не выберут президентом еврея.
– Европейские люди, которых в России абсолютное большинство, но они еще сами об этом не знают, выберут президентом гражданина любой национальности. Это вопрос работы с обществом. Причем не работы по снижению ксенофобии, а просто работы – когда ты говоришь с человеком как человек и он перестает думать, какой национальности перед ним собеседник.
Фото: /Владимир Астапкович (1-3); (4,6,8); (7); /Антон Денисов (9)
Обсудить новость на Форуме