07:45 23.08.2014 | Все новости раздела "Яблоко"
Балтийское отражение
// Воспоминания Виктора Когана-Ясного о некоторых событиях 1988–93 гг.,22.08.2014
Накануне публициста и общественного деятеля Виктора Когана-Ясного на тему: «25 лет со времени признания Съездом народных депутатов СССР правды о советско-германских договорах 1939 года. 25 лет со времени «Балтийской цепи» и других массовых общественных мероприятий» предлагаем вниманию читателей сайта его воспоминания о событиях 1988-93 годов
Часть 1. 1988–89 гг.
В плане знания Литвы и о Литве мне повезло гораздо больше, чем обычному жителю «небалтийской» части Советского Союза. Я бывал в Литве с раннего детства, у меня там были близкие друзья, я много объездил, почувствовал и полюбил традиции и образ жизни. В моем «литовском просвещении» очень большую роль сыграли Игнас Рачкаускас из Зарасая, семья Баранаускасов в Каунасе и Пренае и в очень большой мере священник Бронюс Булика в Езнасе.
В 1988 году в Москве ощущение перемен безусловно присутствовало, но то, что они станут весьма глубокими и необратимыми, предсказать было трудно. Советский политический истеблишмент боялся «пускать» перестройку в Прибалтику. Казалось, что и сами балтийские республики политически гораздо более провинциальны и наполнены советским духом, нежели Москва. Я помнил, как год назад легко были маргинализированы выступления памяти жертв сталинизма в трех балтийских столицах и как при мне «как положено» собирали подписи против приветствия Рейгана балтийским народам. (Я, конечно, не наблюдал за этим дотошно, но мне казалось, я наблюдал уже выглядевшую для меня анахронизмом автоматичную советскую покорность, и меня, москвича, это тогда несколько шокировало.)
Тем неожиданнее было для меня ощутить летом 1988 года на улице Каунаса уже даже не долгожданный «глоток свободы», а прямо-таки хлынувший поток массовой активности, альтернативной советской власти. Мое впечатление было действительно настолько неожиданным и непосредственным, что в первый момент я ничего не понял. Иду по центру и вижу: толпа, выступления, а вокруг какие-то безликие для меня люди с повязками на рукавах. Решил, что опять что-нибудь за советскую власть и против врагов. Смотрю, на повязках написано «Sajudis». Это у них так что-то советское называется – подумал я в первый момент, но вскоре, к своей совершенно неожиданной радости, понял, что сильно ошибся.
Я очень ждал услышать подробный рассказ о происходящем от Бронюса Булики, которого надеялся увидеть очень вскоре, как всегда, в его Езнасе. Булика не диссидентствовал, был человеком компромисса, но все важное всегда знал в деталях и любил рассказывать. На этот раз я его рассказ не услышал. Приехав с моей мамой в Езнас, мы как раз попали на его тожественные похороны. Это было бесконечно горько и исключительно торжественно. Съехались тысячи людей. После похорон над могилой спели гимн Кудирки. Для понимания атмосферы это стало не менее красноречиво любого рассказа.
Одна молодая женщина, которая представилась органисткой Марией, сказала нам, что в Москве живет ее мама Сусанна Соломонова Печуро, и попросила при возможности позвонить ей.
Мы вернулись в Москву. Осенью 1988 г. события в балтийских республиках стали набирать обороты, об этом сообщали советские СМИ. В Литве и Латвии, как и чуть раньше в Эстонии, поменяли официальных руководителей. Кто-то, не помню как, оформил мне подписку на «Atgimimas», а потом стали присылать и латвийскую «Атмоду», так что я был в курсе новостей. Потом произошли знаменательные обсуждения у Горбачева тем суверенитета и республиканской символики. Литва официально вернула свой старый государственный флаг, и он стал развеваться повсюду, где висели флаги союзных республик: 14 красных и один триколор, – это впечатляло. Латвия и Эстония так поступать не стали по причинам, которые я позволяю себе считать неубедительными.
В силу моих собственных обстоятельств я с полгода тянул со звонком Сусанне Печуро. А когда позвонил уже в начале 1989 г., то получил неожиданное предложение встретиться и обсудить, не могу ли я быть полезен обществу «Мемориал». Об обществе «Мемориал» я тогда, конечно, знал из «перестроечной» прессы, но людей оттуда не встречал, и мне это было очень интересно. В продолжение одной важной для меня инициативы я к тому времени познакомился с другим центром общественной активности – «Московской трибуной», регулярно посещал ее заседания. «Мемориал» был явлением того же масштаба, но его актив составляли в основном другие люди, с которыми встретиться еще не доводилось, а было бы важно. (Объединяющим человеком был Андрей Дмитриевич Сахаров, который реально принимал участие во всем важном и там, и там, но стиль и конкретные акции этих весьма массовых объединений были разные.)
Когда мы встретились с Сусанной Соломоновной, то обсудили все, что только можно, и я сходу «интегрировался» в «Мемориал». Вскоре познакомился и с другими ключевыми людьми там, Арсением Рогинским, Александром Даниэлем, Еленой Жемковой, Олегом Орловым, Яном Рачинским, Яковом Этингером. Мне было очень важно, что «Мемориал», как и «Московская трибуна», поддерживает мою инициативу моратория на смертную казнь.
Но вскоре в разговорах мы, конечно же, затронули тему Литвы. У Сусанны Печуро там была дочь, а Рогинский и Даниэль были очень близки с Сергеем Адамовичем Ковалевым и дружили с Георгием Ефремовым.
Огромным эмоциональным переворотом стали организованные Горбачевым выборы народных депутатов СССР и сам Съезд народных депутатов СССР весной 1989 г. К тому времени было уже очевидно, что процессы либерализации и демократизации в балтийских республиках стали сильно опережать остальной Союз. От Литвы на Съезд, как известно, повсюду, кроме одного округа, были избраны представители Саюдиса или те, кто с ним сотрудничал. Москва, Ленинград, Минск, Свердловск, Куйбышев (Самара), Калиниград, города Украины тоже дали значительное количество представителей, представлявших собой альтернативу официозу. От Академии наук СССР и других организаций было избрано много очень независимых людей; в «центре» этого избирательного процесса в Москве стала борьба за избрание народным депутатом академика А.Д.Сахарова, которая с очень большим трудом увенчалась успехом и дала ему возможность стать не только историческим, но и на какой-то момент публичным лидером демократического движения всего Советского Союза, и главным образом России.
Представители «Прибалтики» выступали на съезде резко, интересно, по-лидерски, и создавалось впечатление, что балтийские республики, ввиду их истории и проявившегося общего настроя людей, смогут в каком-то плане стать локомотивом демократизации и преобразования всего Советского Союза (или – как хотите – постсоветского пространства). Правда, присутствовало скептическое мнение, что у «прибалтов» «своя игра», но его тогда хотелось скорее отмести и не прислушиваться. И лишь много позже, позже официального признания восстановленной независимости и окончательного распада СССР, уже в 90-е годы, стало понятно, что, увы, исторически все повернулось именно в «скептическую сторону».
ВЫСТАВКА
Арсений Рогинский как-то сказал мне: в августе будет 50 лет пакта Молотова-Риббентропа, а Вы связаны с Литвой. Давайте соединим все наши возможности и сделаем выставку в связи с этим событием. Я согласился начать этим заниматься. Поезда в Каунас привела к личному знакомству с организацией «Tremtinys», где тогда «менеджером» был очень активный человек Йонас Чивилис, политическим главой Аудрюс Буткяивчюс, а эстетико-культурное направление определяла очень просвещенная, скромная и умеренная по своим взглядам Регина Урбшайте (дочь генерала).
В этот момент в Вильнюсе вышла книга воспоминаний Юозаса Урбшиса, министра иностранных дел независимой Литвы. Что он жив после всех репрессий и, очень пожилой, живет в Каунасе и пишет воспоминания, но опасается спонтанных разговоров с незнакомыми людьми, и поэтому не надо его искать, мне задолго до всех событий говорил Бронюс Булика. Считаясь с его мнением, я в те годы не искал Урбшиса. Но теперь подумал изменить прежнее решение и попробовать поговорить. Голос Урбшиса звучал на митингах, вышла книга, – было понятно, что он вряд ли уже радикально боится общения и контактов. Правда, я думал, что могло появиться новое препятствие: вышла яркая книга, и, может быть, толпы интересующихся теперь одолевают девяностолетнего старика, и через них не прорваться. Но я взял телефонный справочник, начел там единственного человека, который подходил под параметры «Юозас Урбшис» и позвонил по указанному телефону. Мне ответил голос очень пожилого человека. Я спросил по-литовски, как мог, это ли господин Урбшис, и, получив безапелляционно утвердительный ответ, спросил, можно ли к нему придти. Столь же уверенно и однозначно-коротко он ответил «да» и, не прерывая интонации, продиктовал адрес, тот же самый, который был указан в телефонном справочнике. Я стал готовиться к встрече, которая должна была, разумеется, нести на себе отпечаток сюрреальности. Каков бы ни был этот человек, он вошел в историю, вошел парадоксально, – тем, что пожимал руку двум страшнейшим злодеям века, потом из-за этого пострадал, а потом успел дожить до совсем других времен. В таком контескте мне хотелось, мне было важно увидеть его добрым, искренним и масштабным человеком. Я поднялся на последний этаж хрущевской пятиэтажки, и меня встретил человек именно такого плана, как я хотел, я даже удивился. Высокого роста, аристократически собранный и при этом очень демократичный с первого же контакта, активный и непосредственный, но очень аккуратный и внешне, и по ходу мыслей и действий. Мы, наверное, могли бы проговорить долго, но я стеснялся и не хотел любопытствовать на больные темы. Потом, он плохо видел, ему было сильно за 90, и это надо было учитывать. Несмотря на советские тюрьмы, ему было не очень легко говорить по-русски, а мой литовский уж совсем не годился для содержательного разговора, – и мы нашли выход, перейдя на французский. Я действительно попал в какой-то совершенно другой мир, интересный, внутренне богатый и глубоко трагичный.
Книгу я купил накануне, она была у меня с собой, и я попросил надписать ее «Мемориалу» (просить лично себе мне казалось неудобным, несоответственным моменту). Министр взял отдельный листок бумаги, написал на нем черновик дарственной надписи по-литовски и показал мне, чтобы сказал, устраивает ли меня такая надпись. Я не каждое слово понял, но, разумеетеся, «утвердил текст». Он тут же был перенесен с черновика на субтитульную страницу книги.
Вновь с Урбшисом мы уже не встречались, хотя он прожил еще около двух лет и пережил трагедию 13 января 1991. Мое внимание тогда обратило и вызвало серьезное недоумение его кем-то процитированное заявление, что кровь жертв 13 января укрепит волю к независимости. Я тогда подумал: как можно так думать и, тем более, зачем так говорить? Что это за воля к независимости, если она нуждается в том, чтобы ее усиливала кровь жертв?
Впрочем, возвращаюсь к 1989 году.
Мероприятия по организации выставки пошли на удивление успешно. «Тремтинис» принял решение полностью подготовить для Москвы экспозицию, касающуюся всего, что случилось с Литвой и в Литве, начиная с 1939 года и кончая 50-ми годами, также в Каунасе решили послать в Москву представительную делегацию: председателя организации Аудрюса Буткявичюса, его заместителя Чивилиса, художника, автора экспозиции Регину Урбшайте (дочь генерала, который командовал литовским корпусом в составе советской армии во время Второй мировой, прошел серьезные бои, но сделал все, чтобы максимально сохранить личный состав в этих очень непростых для себя условиях) и Эгидиюса Клумбиса – народного депутата СССР, который успел стать знаменитым благодаря резкому заявлению против кровпролития в Грузии. Подобную вещь: экспозиция и делегация – организовали в Эстонии. В Эстонии помогали очень разные люди, от только что освободившихся диссидентов до дома политпросвещения ЦК компартии республики. Приехал из Эстонии недавно освобожденный многолетний политзаключенный Март Никлус. Очень помогла Марью Лауристин. Журналистка Марика Вилла-Хлын дала на выставку копию карты раздела Европы с соответствующими подписями. По совершенно непонятным причинам от участия отказвалось объединение репрессированных Латвии, и за Латвийцев пришлось в Москве что-то «крапать» самим.
Еще приехал в Москву ныне покойный Вячеслав Чорновил из украинского Львова, знаменитый политзаключенный, в скором тогда (1989 г.) будущем глава львовской администрации и кандидат в президенты Украины. Но он из-за нашей общекультурной и политической неподготовленности мало кого заинтересовал, – в центре внимания была Прибалтика, и прежде всего Литва.
С санкции Сокольнического районного комитета КПСС выставку открыли в Доме культуры «Сокольники», она работала примерно десять дней. Одновременно там же проводили сопутствующие конференции на научного-исторические, правовые и политические темы. Каждой стране, пострадавшей от пакта, отводилось по дню конференции. Получилось так, что я вел эти заседания. На «литовском» дне, кроме «звездного» на тот момент представительства из литовы, были Лариса Богораз и Сергей Ковалев. Помню, как Богораз сбивала присутствовавшую эйфорию плана «Горбачев плохой, а национальные демократические движения – хорошие» и показывала на простом примере, что все гораздо сложнее. На дне Латвии (из самой Латвии никто не приехал) я допустил очень непрятный промах. Пришел знаменитый Сандр Рига и очень скромно попросил слово, чтобы рассказать про Латвию. Кто он такой, я не знал, никогда о нем раньше не слышал и видел его в первый раз. От упоения собственной ролью «распорядителя» вместо того, чтобы с кем-нибудь посоветоваться, я ему прямолинейно сказал: извините, я Вас не знаю, а давать слово всем не могу. Он очень деликатно повторил свою просьбу выступить. Я тоже повторил: нет, нет, я не могу всем давать слово, особенно тем, кого не знаю. Он извинился, сказал: ничего, ничего, и занял место шде-то в середине зала слушать меня. Ка сейчас помню, он весь вечер смотрел на меня внимательно и слушал, добро улыбаясь. Мне до сих пор даже из рациональных соображений досадно, что я там что-то болтал и так и не услышал того, что мог бы сказать Сандр Рига. Я потом прочитал о нем, нашел его номер телефона и извинился, но потом он вскоре уехал жить в Латвию, и послушать его мне так и не довелось, не говоря о других, у кого я отнял тогда эту возможность.
На выставку пришло много представительных людей, помню Евгения Евтушенко, Ирэн Андрееву. Естественно, было немало иностранных представителей. Когда пришел сотрудник посольства ГДР, я его «отловил» и стал пытаться ставить вопросы. Помню, что он сказал мне прмерно следующее, что в ГДР, в отличие от Советского Союза, этой дате не придают большого значения. Да, помнят, да, отмечают, но не занимаются этим масштабно, говорил вежливой, но довольно строгой интонацией этот молодой человек.
Время от времени случались «идеологические» дискуссии с сотрудниками райколма партии, которые приходили к нам каждый день, но они носили, в общем, ритуальный и безболезненный характер. Помню, кто-то из диссидентской среды поссорился с секретарем райкома. Я очень хотел их помирить, перед секретарем мне было неловко: он разрешил заведомо политически крамольное мероприятие, и вот, какая-то резкая нападка на него. Но из моих миротворческих попыток ничего не вышло: работали совсем другие «психологические конфигурации». По залу все время ходил одетый как на светский прием уполномоченный сотрудник КГБ, но ни во что не вмешивался. Помню, во время «литовского вечера» кто-то спросил, чем отличается Саюдис от Лиги свободы. Литовский представитель ответил, что у них однаковая цель: независимость Литвы, но Саюдис добивается этого сугубо парламентскими методами. Я ахнул внутри себя, но все промолчали, включая райкомовцев и КГБ. Никакого скандала не случилось.
В эти дни как раз прошла акция «Балтийской цепи», политбюро ЦК КПСС отреагировал очень резко, и на нас «наехали» в «Московской правде». Возникло тревожное ощущение грядущих опасностей. Ног они не последовали Это была «горбачевская» атмосфера: да, законы и правила советские, но то, что не запрещено этими законами и этими правилами, оно уже разрешено. И если вы соблюли все правила, обо всем с кем положено договорились, то дальше действуйте. Если вы кардинально не обманете, если вы сильно не выходите за рамки заранее обозначенного масштаба ваших действий, т.е. напрямую не угрожаете власти, то вам уже никто препятствовать не будет. Наоборот, – ресурс государства (помещение, охрана и т.д.) будет направлен на то, чтобы помочь вам высказать взгляды, с которыми власть не знакома и не согласна. Впрочем, это, конечно, на весьма локальном уровне, пока ваши «иные» взгляды не приобретают общегосударственного звучания. Тогда система еще как будет сопротивляться и защищать себя. Но «песчинка свободы» могда существовать и на равных соревноваться с давно созданными и отработанными механизмами тоталитарного государства. В этом была уникальность того момента, – 1989 года.
Мы тогда, скажу так, пользовались правом детской наивности не обращать на большого внимания ни на какие пропагандистсие «наезды» и даже по-детски, но серьезно отстаивали свою позицию и себя в газете, которая номинально была советской, но на которую власти обращали мало внимания. «За нас» была газета сообщетса работников цирка, которая назвалась «Советский цирк» – вскоре ее переименовали в «Арену» – там работали Дмитрий Шеболдин и Дмитрий Карпов, и там напечатали много важного на наши темы фактически безо всякой цензуры. С осторожностью, но за нас были «Московские новости», «Огонек» и «Московский комсомлец».
Кроме выставки и специальных вечеров, еще был показ ретроспективы кино тоталитарной эпохи – гитлеровского и сталинского кинематографа. Я посмотрел «Триумф воли», и впечатление от этого фильма, а также от геббельсовской кинохроники об «общении Гитлера с народом» и о «страданиях немцев в Польше» оказало очень существенное влияние на всю мою будущую деятельность в качестве политического эксперта.
Еще – «в противовес» – шла ретроспектива фильмов Анджея Вайды с его личным на то приветствием.
После августа выставка вновь открылась и долго работала в октябре 1989, теперь уже в Государственной публичной исторической библиотеке РСФСР, при активном участии ее директора Михаила Дмитроиевича Афанасьева (не путать с профессовром и депутатом Юрием Афанасьевым). Там «крутили» исключительно значимую для каждого, кто хотел бы осмыслить национал-социалистический феномен геббельсовскую кинохронику. Одновременно проходили организованные Сергеем Случем круглые столы о ситуации 1939–41 годов.
В это время в Польше к власти пришла «Солидарность», с официальным визитом в Москве побывал «Председатель Совета Министров Польской Народной Республики Тадеуш Мазовецкий». Вскоре Горбачев признал советскую ответственность за Катынь, и наша выставка неожиданно для нас приобрела еще один актуальный для текущего момента политический поворот.
Вообще, все двигалось, как отпущенный маятник. В октябре чехословацкие журналисты, снимавшие московские политические мероприятия, на мой вопрос «А что у вас?» с грустью сказали мне: «Ничего. Застой.» А через месяц уже не стало ни прежней «советской» ГДР, ни прежней «советской» Чехословакии.
Еще через месяц – горбачевское руководство признало факт секретных советско-германских протоколов и осудило советско-германский пакт со всеми его последствиями.
В этот момент умер академик Сахаров.
Начиналась кардинально новая политическая и историческая эпоха.
Часть 2. 1990 г.
Одно публичное событие, мягкое и доброе, в духе «лучших сторон» горбачевской перестройки произошло гладко и почти незаметно, но для меня именно обозначило некий важный рубеж в трансформации СССР. Литва восстановила свой трехцветный флаг, и на площади возле московского универститета, где висели флаги всех союзных республик, рядом с 14 красными советскими флагами оказался абсолютно несоветский, пришедший из какой-то другой эпохи и другой цивилизации, символ. Тихо заменили флаг в Литве, тихо переменили на положенном месте в Москве. Никто не возражал, не было истерик и скандалов. По каким-то непонятным мне казуистическим причинам не стали делать свой старый флаг государственным Латвия и Эстония.
Мирная и, с моей точки зрения, уместная смена литовского флага меня немного успокоила на фоне бесконечных страстей и тревог о том, как что завтра может обернуться. Для меня это было именно то, что нужно в тот момент, соответственно ощущению меры и смысла происходящего. Я не мог предполагать, сколь остро все действительно обернется уже очень скоро.
После сконцентрированно наполненного – даже странно такое себе представить – осмысленными событиями мирового значения 1989 года наступил суматошный и полный неопределенностей 1990-й. Первый год советской и мировой общественной жизни без Андрея Дмитриевича Сахарова: он внезапно умер 14 декабря 89-го. Буквально за несколько осенних месяцев 89-го кардинально изменилась вся ситуация в Европе. Прошла «бархатная революция» в Чехословакии, и Вацлав Гавел даже успел посетить Кремль в качестве ее президента, тогда как всего за несколько месяцев до того коммунистические власти посдили его на 9 месяцев в тюрьму, и клуб московской интеллигенции «Московская трибуна» тожетственно принимал призыв к его освобождению. Стремительно пошел процесс объединения Германии. Ушел болгарский лидер Тодор Живков. Жестоко свергли Чаушеску. Горбачев принял все это, и на его встрече с Джорджем Бушем-старшим на Мальте они объявили полное окончание Холодной войны. Предстояли совместные партнерские политические действия СССР и США по многим вопросам, первым из которых был вопрос агрессии саддамовского Ирака против Кувейта.
Положение Горбачева внутри СССР казалось и тактически, и стратегически весьма прочным. Он был генеральным секретарем ЦК КПСС и одновременно с мая 1989 года занимал пост председателя Верховного Совета СССР, что было, согласно введенным по его же инициативе, высшим должностным лицом Советского Союза. Его власть была огромной, но она не предусматривала новых обстоятельств – возникающих противоречий законодательств Советского Союза и самых разных его республик. Эти противоречия надо было сглаживать путем переговоров и компромиссов. Горбачев не был к этому готов и не понимал всю серьезность нового политического обстоятельства. В начале 1990 года он просто решил поднять свой статус и расширить полномочия так, чтобы иметь право накладывать вето на решения Верховных Советов союзных республик. Были быстро внесены изменения в конституцию СССР, и Горбачев стал называться президентом СССР. Это чисто внешне упростило его работу, в том числе в международных отношениях, но на самом деле привело к результатам, противоположным тем, которых он хотел достичь. Оказалось, что из-за этой как бы формальности на него обиделось очень много людей. Ему стали приписывать высокомерие, нежелание иметь контакты с депутатами. Его вдруг стали публично критиковать не только резко, но и насмешливо, причем не только либералы, но, наоборот, ортодоксальные коммунисты и советские империалисты,которые как раз преуспевали в насмешливости. Для постепенного процесса перехода части советских республик к независимости возникла если не реальная угроза, то большое психологическое препятствие. Вряд ли кому-то хотелось иметь дело с горбачевскими «вето». В этих условиях возникло тревожное, двусмысленное ожидание, что кто-то из тех, кто раньше действовал спокойно и постепенно, сейчас не найдет альтернативы решительным, не до конца просчитанным и прозрачным шагам. Так и случилось. Литва провозласила независимость, причем не символически, как цель, с «рассрочкой» на какие-нибудь 3-5 лет, а совершенно серьезно, «без следа улыбки в глазах».
Я приехал в Вильнюс на следующий день после голосования в Верховном Совете Литвы вместе с Сергеем Адамовичем Ковалевым и двумя коллегами по московской общественной деятельности. Поездка была во многом спонтанной, билет брали в самый последний момент. Самолет Москва-Вильнюс посадили в Минске, и мы там пересели на московский же поезд. Что происходит в этот момент в «политическом сословии Литвы», мы понимали мало, и я не помню, была ли вообще какая-то четкая политическая цель в этой поездке. У меня был свой обязывающий мотив, к Литве имевший очень своеобразное отношение. Дело в том, что к выборам народных депутатов РСФСР, и прежде всего в помощь Ковалеву, мы с коллегами подготовили к изданию газету «Путь», которую даже (мне хотелось создать важный прецедент) провели через официальную советскую цензуру «Главлит» (это устроил работавший в московском горкоме комсомола Антон Антонов-Овсеенко). А печатать надо было в Литве, так как Российские типографии, как казалось, либо вообще не возьмутся за эту работу, либо будут выполнять ее гораздо медленне литовских. Я и повез макет в Литву, мало думая о столкновении моей скромной деятельности с большой политикой. Но жизнь пошла перпендикулярно моим планам. Печать газеты в Литве из-за событий резко затормозилась, и к выборам Ковалева газета не успела, а он и без нее победил в первом же туре. Главлит вскоре упразднили, так что мои усилия по созданию прецедента независимого официально оформленного издания оказались (по крайней мере, внешне) бессмысленными. Газету все-таки напечатали, и ее «вдогонку» даже распространяли и читали, но уже совсем не с тем настроением, на которое я расчитывал. События шли стремительно, мышление менялось очень быстро. Актуальность большого серьезного труда утрачивалась за минуты. Когда мы оказались в Верховном Совете Литвы, то там, с моей точки зрения и для моего понимания ситуации, все было очень пристойно. Полное единодушие в главном вопросе, противоречия по частным вопросам между людьми разных взглядов, рабочая педантичная обстановка, обсуждение и голосование всевозможных деталей разных постановлений. Правда, несколько смущало до крайности серьезное отношение участников к происходящему, безо всякой тени минимально необходимой самоиронии и необходимых вопросов к себе самим. Помню, умеренная вообще газета «Республика» вышла с огромным заголовком «Литва уже свободна», я поначалу решил, что это немножко шутка в духе этой газеты и что ниже я увижу какой-нибудь иронический скепсис. Но я не увидел, – может быть, именно в этот раз подвело очень плохое знание литовского.
Впрочем, меня самого захватил иррациональный дух человеческой свободы и сбывшихся ожиданий. Я записался в выступающие (тогда это было легко) и сказал слова поздравления и одобрения. Странно для себя, я не чувствовал почти ничего, кроме оптимизма. Собрание этих людей казалось куда более убедительным, чем я мог ожидать от этой ситуации.
Вскоре я встретился со знакомой по проведенной год назад выставке каунасской художницей Региной Урбшайте, и она пресекла мое востроженное настроение. Регина сказала мне, что, да, это все, конечно, справедливо, но картина благообразия депутатов во многом мнимая, что у них нет реальной программы действий и что среди них слишком много молодых карьеристов, которые «подключились» к идее независимости «без году неделю назад», задвинув некоторых интеллигентов, посвятивших идее свободы всю жизнь и немало за это пострадавших. Она очень убедительно призвала меня не быть в благодушии.
Вокруг все было спокойно и одновременно тревожно. Над ночной дорогой Каунас – Шауляй без конца делали круги военные транспортные самолеты. Вывеску «Союзпечать» на киосках, где продавали газеты, повсюду заменили на «Литовская печать», и такой педантизм в мелочи создавал оттенок мелковатости и бутафории в моем впечатлении от проходившего.
Горбачев на сделанное в Вильнюсе отреагировал обиженно и резко. Эта резкость возмущала и вызывала ощущение опасности, а также впечатление (справедливое), что он ничего не понимает в том, что происходит. Он отправил Витаутасу Ландсбергису письмо с указанием должности: «Председателю Верховного Совета Литовской ССР», содержавшее одну фразу, примерно такую: «Направляю Вам решение Съезда народных депутатов СССР о Постановлении Верховного Совета Литовской ССР». Это казалось большой грубостью с его стороны. (Эх, знать бы тогда, как Ельцин, а потом Путин будут «отвечать» своим оппонентам-сепаратистам.)
Потом Горбачев, видя, что литовцы не просто не отступают, но еще и лезут на рожон, принял решение об энергетической блокаде.
Горбачев и Ландбсергис не встречались: оба заявляли о согласии на встречу, но Горбачев настаивал, чтобы в протоколах встречи Ландрсбергис именовался Председателем Верховного Совета Литовской ССР, а Ландсбергис настаивал на «Литовской Республике» прямо в этих протоколах. Горбачев требовал к себе «на ковер» именно Ландсбергиса, и официально разговаривать, скажем, с Председателем Совета Министров Казимерой Прунскене отказывался. Оба лидера в этой перебранке вызывали раздражение, но Горбачев, конечно же, раздражал сильнее. (Сейчас, после всего пройденного в России, хочется иногда сказать «эх, лапочка Вы, Михаил Сергеевич», но тогда так вовсе не казалось.)
Я и тогда считал, и сейчас так же ощущаю (хотя это уже история, которая, в отличие от политики, не подлежит текущим оценкам и поискам альтернатив, «не имеет сослогательного наклонения»), что ригидный «идейный» отказ литовских руководителей действовать в статусе «Верховного Совета Литовской ССР» в тех ситуациях, когда это было необходимо, означал бессмысленные конфликты, непонимание там, где его вполне можно было избежать, и упущенные возможности по установлению доверия между людьми. Литва и ее политичекий класс показали тогда, что в очень трудных, совершенно новых условиях может функционировать цивилизованная независимая государственность, но можно было бы сделать, я думаю, больше, если понимать восстановление независимости как более философски емкий процесс, объяснять его смысл самым разным обычным советским гражданам, от расквартиванных в Литве военных до жителей удаленных регионов России.
Но вернусь назад. Российские выборы: народных депутатов РСФСР, а также – в Москве – депутатов Моссовета и районных советов. Кто-то, как Сергей Ковалев, победил в первом же туре. Для большинства кандидатов осталось соревнование во втором туре, особенно политически мотивированное в тех многих случаях, когда во второй тур вышли кандидат от правящей номенклатуры и независимый (оппозиционный) кандидат от «Демократической России». (Должен отметить, что, во-первых, нередки были случаи, когда во втором туре соревновались два личностно разных представителя «Демократической России», и это бывало противостояние не менее острое, чем те, которые были мотивированы строго политически, а, во-вторых, среди «независимых» было немало представителей номенклатуры, но они не были ею делегированы и подписали Декларацию Демократической России.) Знакомство с Пятрасом Вайтекунасом помогло бороться за «демократов» во втором туре по Моссовету. В Моссовет избиралось несколько сот депутатов (что было совершенно правильно, отвечало преемственности с тем, как проводились местные выборы до 1917 года), и нужно было очень много листовок и быстро. Я «гнал» макеты этих листовок с единственного доступного нам факса, который был дома у Никиты Охотина (там задолго до этого такое «штабное» место получилось, где все собирались, дружили, обсуждали). Факс, как помню на всю жизнь, назывался «Мурата», ощущался как вещественных символ реальности нашей свободы, он был один, и я отправил с него, наверное, сотни страниц, даже не задумываясь, что он может сломаться. Листовки были сделаны. (Позволю себе горько пошутить: вмешательство запада состоялось.)
На выборах, в итоге, удалось использовать шанс провести в депутаты немало независимых от партократии людей. Но, конечно же, российские оппозиционеры предаставляли собой весьма разрозненную «толпу», которая во многих случаях была способна к общим действиям, но в которой трудно было искать единства взлядов. Броские и «громкие» акции были политически нужны, но для такого сообщества как «Мемориал», для его численно небольшого актива стоял вопрос стиля и самоопределения: как в этом участвовать. Одна из громких, небыалых акций должна была состояться 1-го мая: оппозиция решила пройти отдельной большой колонной во время традиционной советской демонстрации на Красной площади, и ей это разрешили.
Перед «мемориальцами» как раз встал вопрос характера участия. Не пойти было совсем не удобно, это означало отказаться от выражения своей позиции, да и нарваться на непонимание многих вокруг, а сливаться с пестрой толпой совершенно не знакомых людей, которые несли странные и подчас агрессивные лозунги, тоже очень не хотелось. И здесь помог совершенно особый случай.
В апреле 1990 года (сразу послк выборов народных депутатов РСФСР и Моссовета) в Москву с официальным визитом прибыл премьер Государственного Совета Китая Ли Пен. Это было почти что в годовщину кровавой подавления мирного протеста на площади Тяньяньмынь в Пекине. Независмая общественность Москвы придавала этим событиям очень большое значение, время от времени проводились мероприятия солидарности с китайскими «демократами» и семинары для анализа этого страшного события и его последствий. Ли Пен считался сторонником «твердой руки» и одним главных ответственных за силовое решение и пролившуюся кровь. Группа «мемориальцев» (уже не помню, кому лично принадлежала инициатива) приняла решение провести акцию протеста. Решили, что, когда Ли Пен поедет возлагать венок к могиле Неизвестного солдата у кремлевской стены, довольно большая группа людей (никого заранее не уведомляя) окажется по близости с плакатами. (Текст одного я помню: «Убийце не место у наших святынь!», его написал Ян Рачинский.) Естественно, участников не санкционированной акции «заберут», а потом в суде надо будет публично при помощи дружески настроенных адвокатов демонстрировать законность (и справедливость) своей позиции. Так оно и вышло. Тех, кто вышел с плакатами, задержали, и они несколько часов провели в отделении милиции. Я был наблюдателем, Елена Русакова фоторграфировала, только что избранный народным депутатом (сразу в первом туре выборов) Сергей Адамович Ковалев инкогнито полез в милицейский автобус проследить за всем «изнутри». Журналисты готовили репортажи. В милиции Ян Рачинский, Олег Орлов, Дмитрий Леонов и другие участники акции получили несколько часов скучного «свободного» времени, которое они потратили на творческое обсуждение вопроса, как же вести себя 1-го мая. И придумали: пойти на «общедемократическое» шествие по Красной площади, но отдельной от всевозможных популистов колонной, и с совсем неожиданной для всех символикой – литовскими флагами, – чтобы показать недовольство блокадой и проводимой в Кремле примитивной политикой. При этом, должен сказать, отношение к политике официального Вильнюса у этих людей вовсе не было благодушно-одобрительным.
Когда вышли из милиции, позвонили мне с совсем неожиданным для меня в той ситуации вопросом: могу ли я связаться с Ландсбергисом, чтобы попросить у него литовские флаги для такого мероприятия. Я позвонил Ландсбергису домой (мы были немного знакомы, но вовсе не были личными друзьями, однако традиции жизни в СССР полностью позволяли такую коммуникацию), и он переадресовал меня к Андрису Кубилюсу, который обещал все сделать и с которым я договорился о встрече в Вильнюсе. Пятрас Вайтекунас дублировал все конкакты, что бы вдруг что-нибудь не сорвалось.
Флаги – несколько больших государственного формата и много маленьких «лоскутных» были взяты, перевезены в Москву и использованы так, как предполагалось. Шли с ними и громко кричали «Свободу Литве!». Вся «альтернативная» демонстрация в целом представила из себя очень большое и очень неожиданное зрелище. Наш «фрагмент» с Литвой, может быть, стал одной из самых неожиданных и запоминающихся его частей. Горбачев и все те, кто стоял с ним на трибуне мавзолея (а это были уже очень разные люди), от неожиданности просто ушли. Потом этот уход, – правильно или неправильно поступили все они и некоторые в отдельности, – детально обсуждался в газетах.
Кто-то из Вильнюса сообщил мне, что флаги надо обязательно вернуть. Я немного удивился категоричности требования, но подчинился: флаги собрали и отвезли обратно. Правда, не все. Один я все-таки оставил себе на память «на какое-то время», и отвез его в Вильнюс Пятрасу Вайтекунасу в 2008 году к 20-летию Саюдиса. А один флаг остался у Александра Черкасова и служил ему чем-то вроде шарфа, пока не пропал во время одной из его наблюдательных экспедиций на Кавказ.
Часть 3. С лета 1990 до начала января 1991 г.
С июля 1990 года я работал у Ковалева в Комитете по правам человека в Верховном Совете РСФСР.
Тогда была принята Декларация о государственном суверенитете РСФСР, а Ельцин сенсационно стал тогда №1 в Российской Федерации. Дезинтеграция Советского Союза делалась реальностью.
Было по горло «российских» дел. Именно тогда я напрямую познакомился с системой управления государством и «как ею пользоваться». Тогда же пришло в не сравнимой с предыдущими периодами знание реалий жизни, с которыми пришлось столкнуться через встречи с ходатаями, через письма и через депутатов из российской глубинки.
С письмами почти не работали, я хотел организовать систематическую работу с ними, но при этом сам потерял одно критически важное письмо с ходатайством о помиловании, из-за чего мне до сих пор стыдно.
Помню, как мы пошли к гостинице «Россия», где собралось множество совершено оборванных ходатаев. Я таких людей до того никогда не встречал. Один «дед» рассказал о том, как ему женщина за рубль (или за пять) советских денег родила ребенка и о своей с этим ребенком последующей судьбе.
Уровень депутатского корпуса РСФСР по совокупности многих причин был в целом ниже, чем уровень корпуса народных депутатов СССР, хотя российские выборы были более свободными. Людей в 1990-м году выбирали в гораздо большей мере по политическим мотивам «за демократов» или «за коммунистов», и, в силу этого, более схематично и провинциально, чем год назад. А работы, конкретной и кропотливой, было больше. Невозможность адекватно выполнять такую работу, как в силу объективных политических причин (постоянных конфликтов Горбачева и Ельцина, перманентно рваного ритма) так и из-за субъективной невозможности людей ответить на глубину проблем и серьезность стоящих исторических вызовов приводила к интригам и внутренним конфликтам, которые внешне и громко проявились позднее.
И было почти уж совсем не до Литвы и Балтии, хотя телефонные контакты я, конечно поддерживал, а за информацией следил внимательно.
Политических управленческих проблем тогда было несколько.
Горбачев признавал легитимность Верховного Совета Литвы во главе с Ландсбергисом, но не признавал полномочия должностных лиц, назначенных этим Верховным Советом не в соответствии с законами СССР. Таких «общесоюзных» законов прямого действия было очень мало (почти все в СССР традиционно дублировалось законами союзных республик), но некоторые из них были чувствительными. Например, возникла коллизия «двух прокуроров»: один (Артурас Паулаускас) был назначен Вильнюсом и не был легитимен для Москвы. Другой (Петраускас, если мне память не изменяет) был назначен по союзному закону из Москвы и сделался не легитимен для Вильнюса.
1. В ответ на отделение основной массы литовских коммунистов от КПСС, последняя, не ссорясь напрямую с независимой литовской компартией во главе с Альгирдасом Бразаускасом, сформировала «компартию Литвы на платформе КПСС», которая позднее сыграла зловещую роль в инспирировании насилия и гибели людей.
2. Горбачев объявил ограничения в поставках в Литву энергоносителей до тех пор, пока не будет отменен набор нормативных актов, противоречащих нормативным актам СССР. В Литве эти ограничения назывались энергетической блокадой, улаживать конфликт назначили руководителя коммунистической партии (и внутрилитовского соперника Ландсбергиса) Бразаускаса.
В «дипломатической» плоскости очень многое упиралось в «коллизию названий»: Литва или Литовская ССР. И я считаю, что в этом вопросе руководство Литвы во главе с Ландсбергисом проявило бессмысленную и вредную негибкость. Была очевидна необходимость встречи Ландсбергиса с Горбачеым, но Горбачев был согласен видеть только «Председателя Верховного Совета Литовской ССР»: а Ландбергис, насколько мне это известно, был готов встречаться только в случае протокольного признания слов «Литовская Республика». Это же касалось и других, более низких форматов, которые были совершенно необходимы для выстраивания официальной коммуникации и установления мер доверия на самых разных уровнях в кардинально новой и беспрецедентной ситуации. (Простой пример: как Председатель Верховного Совета Литовской ССР Ландсбергис имел право посещения при обязательном построении личного состава и отдании чести всех воинских частей, расквартированных в Литве. Я иногда думаю, что минимум компромиссности – и многих острых психологических проблем, в том числе натравливания военных на население, можно было бы избежать. Хотя могу в этом и сильно ошибаться: неизвестно, какая была бы обратная реакция.)
По приглашению Пятраса Вайтекунаса я был в Вильнюсе где-то в октябре 1990 года на большой конференции, посвященной темам демократии и независимости. Из Росси я там был один, а еще были гости из Грузии, Молдовы и из Словении. Проблема там была в том, что каждый знал лишь какой-то узкий круг «своих» проблем и правильно боялся вымолвить слово по проблемам «чужим» и не знакомым. А некоторые гости затем и приехали, чтобы втянуть всех именно в свои проблемы. Ну, как-то справились.
Там, кажется, получилось очень интересное знакомство с американкой Лори Вайман, специалистом по конституционному праву. Она работала в группе, разрабатывавшей принципиально новую литовскую конституцию. Ее принципиальная идея была в том, что права народов стоят много ниже прав отдельных людей. За громогласность такого взгляда ее тексты не были приняты, а ей самой пришлось прекратить эту работу и уехать. Она до сих пор (2013) занимается в США вопросами философии конституционного права.
Конец 1990 года был насыщен разноплановыми и разноуровневыми политическим событиями. Лех Валенса стал президентом Польши. В экспресс-темпе, опережая, казалось бы, любой ход мысли, объединилась Германия. Горбачев стал Нобелевским лауреатом. Неожиданно со скандалом и тревожными предупреждениями о будущей ситуации в СССР ушел в отставку с поста министра иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. Тем временем полным ходом шла подготовка к роспуску Организации Варшавского Договора. Это было все очень много и «слишком много». Человечеству было не Литвы, не до Балтии, да и не до Югославии.
А напряжение вдруг реально стало нарастать, как будто бы Шеварднадзе предупреждал о чем-то конкретном, что знал. Причем в одну политическую картинку объединялись события и решения, которые вряд ли имели отношение одно к другому. Вновь назначенный премьер-министр СССР Валентин Павлов провел очень жесткую, заведомо некомфортную для граждан замену денежных знаков, которая вызвала испуг на предмет методов руководства. А в это время в Вильнюсе начались с очевидностью инспирированные, искусственные, «постановочные» уличные выступления «противников независимости» под лозунгами крайне-крайне непопулярной «коммунистической партии на платформе КПСС».
Последний для меня эпизод связанного с Литвой политического процесса «мирного времени» – приезд в Москву четырех литовских депутатов в январе 1991 года. Они пришли к Ковалеву, собрались российские депутаты, шел вежливый разговор. Мне захотелось чего-то креативного и конструктивного, я быстро напечатал на машинке протокол о взаимопонимании и взаимодействии и принес им подписать. Полписали… Но мне был полезный урок того., как рискованно и двусмысленно пытаться рабать в качестве «бэк-офиса» в ситуации, когда «высоким представителям сторон» предлагаемое содержание плохо понятно и мало нужно. Их мысли были о другом, а не о моем тексте. Литовцы, наверное, уже существенной мере чувствовали реальную опасность ситуации и хотели навести мосты личных связей, гарантий какой0то помощи. Российские вряд ли глубоко ориентировались в ситуации. Я хотел закрепить все неким «смыслом на бумаге», содержанием, которое можно публично объявить. Но это я, а подпись и дальнейшие действия должны были быть их. И здесь не все стыковалось.
Часть 4. 1991 г.
В январе 1991 года я обострения чего бы то ни было до применения властями силы, до крови совершенно не ожидал. Настроение было довольно пессимистичным в плане общего хода процессов, но крайности не приходили в голову. Тбилиси был уже историей, Баку тоже ушел в прошлое, да знал я про это мало, и мысли про насилие на юге сводились во многом к представлениям об особенностях региона. Текущие размышления касались в основном возможности закручивания гаек в Москве и абсурда в экономической политике. Поэтому начавшиеся репортажи программы “Время” о том, что какие-то симпатизирующие союзному центру люди вышли на улицу с требованием отставки правительства Прунскене не вызвали у меня никакой особенной тревоги: ну, вышли, и вышли.
Весть о насилии пришла совершенно неожиданно и ввела в ступор. Все было дико: Вильнюс, захват войсками телебашни, 14 погибших в одну ночь…
А дальше в памяти две линии: одна – то, что было в Вильнюсе, другая – то, что параллельно происходило в Москве. В Москве были сухие и жесткие информационные сводки по телевизору, никаких живых комментариев от официальных лиц, Горбачев – как будто его не было… Но газетная журналистика вела себя независимо и человечно: помню, что “Известия” вышли с огромным заголовком на первой полосе «Скорбные свечи Вильнюса», протестной статьей Ирины Овчинниковой и огромным фото детей из Вильнюса. Почти вся общественость выступила против применения силы, в том числе те люди, которые, что называется, берегли свое слово. Недавно избранный Патриарх Алексий II опубликовал обращение, в котором он призывал советских военных относиться к жителям Литвы как к соотечественникам, а значит, ни в коем случае не применять силу.
Тут же последовала кровь в Риге. Что-то там случилось совсем малопонятное. Погиб, среди других, Гвидо Звайгзне, оператор киногруппы Подниекса, – такого живого символа того, что в СССР появляются совершенно новые возможности креативного характера…
Я очень плохо представлял себе, чего ждать в этой ситуации от российского Верховного Совета, не знал, какую, в деталях, позицию заявит Ельцин, как поведет себя Хасбулатов, в какую сторону сдвинется желавший показывать себя «политическим центристом» Руцкой. Пришел утром туда на работу – оказалось, все кипит: все, кроме формальных записных коммунистов, договорились в той или иной форме осудить применение силы в Вильнюсе и призвать «союзный центр» остановить силовую политику. Руцкой в военной форме произнес горячую речь против убийства людей. Проголосовали соответствующую резолюцию. Перевес голосов «за» был очень небольшой, а вскоре оказалось, что нескольких «демократов» физически нет в Москве, их карточками проголосовали те, кому они их оставили. Тогда это было формально строго запрещено, и, хотя в каком-то другом случае на запрет могли бы закрыть глаза, в этой ситуации сторонники силового наведения порядка добыли неопровержимые доказательства отсутствия в зале нескольких депутатов, голоса вычли и принятие резолюции отменили. Но тут же Ельцин подписал с Ландсбергисом и руководителями Латвии и Эстонии соглашение о взаимной помощи, и это перевесило досадное непрохождение резолюции.
Я позвонил Пятрасу Вайтекунасу, и он сказал мне, что было бы неплохо, если бы я приехал в Вильнюс. Я поехал на белорусский вокзал и успел влезть в отъезжающий поезд. (Билет тогда можно было взять в поезде. Поезд был тот же самый, что и за десять лет до того, и что теперь: №5, Москва-Вильнюс, «Литва». Осмелюсь написать про деталь, которая никакого отношения к содержанию событий и к моей поездке не имела, но не запоминть ее я не мог: вагон был, как тогда было положено – производства Восточной Германии, но, сделанный, наверное, только что, и на его внутренней переборке была прибита табличка не с традиционным “VEB Wagonenbau Radebohl DDR”, а другая: “Wagonenbau Radebohl GmbH Bundesrepublik Deutchland”. Было неожиданно, что мировые процессы могут нас коснуться вот так запросто, на уровне элементов привычного быта. Хотелось отвлечься от образов крови именно на это.)
В день приезда в Вильнюс (это было, кажется, 16-е января) пошел в Верховный Совет. Там меня должны были ждать у «левой проходной». Поскольку этот термин я понял неправильно, то простоял больше часа на улице, глядя на обстановку и общаясь с молоденьким пареньком из оцепления, стоявшим на охране одной из проходных. В сумерках вокруг здания было, как мне тогда казалось, очень много людей. Их поведение выглядело рациональным, а эмоциональный настрой казался очень пессимистичным. Никто не говорил лишнего слова, не делали лишнего жеста, не улыбались даже на секунду. Внимательно следили за своей серьезностью. Не было видно никаких локальных курьезов, минутных отвлечений от главного, которые вообще почти неизбежны, когда вместе даже по очень серьезному поводу собираются тысячи людей. Это были почти что похороны самих себя. Мальчик на охране, с которым я обменивался словами, пытаясь определить, куда и как мне идти, когда я ему сказал, что вот, я сейчас отойду, а потом еще, может быть, увидимся, ответил с абсолютной искренностью и – не страхом, но тревогой, досадой: «Потом? Потом я, может быть, уже умру.» (Пишу и нечаянно думаю, – а почему он имел в виду только себя из нас двоих? Ну да, – он ощущал себя воином…)
Внутри Верховного Совета ходили люди с автоматами, в одном из фойе я видел, как один взвод передавал дежурство и оружие другому. Среди этих «ополченцев» оказался тот мой знакомый из Каунаса, который перед этим устраивал печать моей газеты.
Наутро я выступал в Верховном Совете и прочитал текст Завяления, который в Москве принял Клуб избирателей Академии наук СССР (группа, возникашая в 1989 году для поддержки Сахарова). Потом весь день слушал, что говорили с трибуны. Как всегда, логично, умеренно и красиво выступали литовские “публичные интеллектуалы”, занимавших политические должности. Запомнилось емкое и гуманное выступление министра просвещения Дарюса Куолиса. Была неожиданная акция, которую провел депутат Владимир Ермоленко: он привел выступить действующего советского офицера Тарханова, который в очень резких выражениях осудил силовую политику, идущую из Москвы.
В зале сидело немало знакомых из политического мира РСФСР: Бурбулис, Лукин, Шелов-Коведяев, они были там как бы отдельной группой.
Аста Скайстгирите с растерянным и грустным лицом выполняла привычные ей обязанности по раздаче бумаг с текстами.
На похороны жертв приехал из Москвы в недалеком прошлом ленинградский политзаключенный, а теперь народный депутат РСФСР Михаил Молоствов. Он выступил, начал свое выступление со слов: “Я буду говорить на русском языке, – языке Радищева и Сахарова…” Под российским триколором одной из колонн стоял архиепископ Виленский и Литовский Хризостом. Он категорически осудил ту политику, которая ассоциировалась с Кремлем: “потому что никого нельзя убивать, – ни саюдистов, ни коммунистов, ни, тем более, просто обычных людей, которые вообще ни к чему не имеют отношения…” Огромная толпа доброжелательно воспринимала “русских”. Пронесли гробы. Лорета Асунавичюте была в белом платье, которое одевают на первое Причастие и на свадьбу. Как живой был молодой человек с, как это бывает в таких ситуациях, как бы живо колышащимися на ветру темными волосами. Было ощущение трагедии, бессмыслицы и фантасмагории: они, эти 14, ушли, мы, тысячи, миллионы, остались, – зачем?.. Провинциальные заявления о «политическом и гражданском смысле этих жертв» звучали кощунственно. Мы тогда совершенно не понимали, что вообще нас ждет, к чему надо готовиться. Мы боялись возвращения репрессий государства, очень плохо понимали, как строить и общественную, и свою частную жизнь даже в самом ближайшем будущем. Мы почти не знали окружающего СССР мира. И мы не ждали, не были готовы к тому, что на пороге стоит готовая ринуться и разрушить все усилия наших мозговых штурмов волна цинизма, грубого индивидуализма, провинциального равнодушного функционализма, которая «от нечего делать» приведет к физической гибели сотен тысяч и разрушит судьбы миллионов.
Когда я вернулся с похорон в Москву, там резко нарастали настроения солидарности с Вильнюсом и протеста против власти. Галина Старовойтова сообщила, что, считает, что активным людям надо идти на площадь и что она пойдет как первая с другими народными депутатами, чтобы ослабить риск столкновения с милицией. Несмотря на большой страх, на большом неформальном собрании в “Мемориале” (первый раз собрались в Малом Каретном, 12, только что получив это здание, в котором потом столько всего пришлось пережить и осмыслить) было принято решение без заявки идти на следующий же день на митинг в район станции метро “Китай-город”: там большая площадь, и это рядом с ЦК КПСС.
Горбачев и остальные высшие начальники молчали уже неделю, и это усиливало самые тревожные ожидания. Елена Георигиевна Боннэр опубликовала в “Московских новостях” очень эмоциональную короткую статью, в которой она обращалась в Нобелевский комитет с завялением об отказе от Нобелевской премии Андрея Дмитриевича, поскольку она не хотела, чтобы он оставался лауреатом одной премии с Горбачевым. И это было, кажется, лишь самое осторожное, что она там писала.
Служивший настоятелем православного храма в Каунасе 24-летний иеромонах Иларион (ныне митрополит Волоколамский) выступил с привлекшим большое внимание четким заявлением, в котором призывал прекратить насилие и унижение людей за то, что они сопротивляются господствующей политической линии тех, у кого есть сила. В воскресенье 20 января несанкционированный и публично не объявленный митинг собрал десятки тысяч людей. Пришли народные депутаты СССР, РСФСР и Моссовета. Кроме Старовойтовой, отдельно помню там Сергея Станкевича, он стоял с плакатом “Свобода умрет вместе с нами” и Юрия Афанасьева, который призвал (технически это наверняка уже было согласовано с милицией) пройти мимо здания ЦК КПСС и выразить там свое отношение к происходящему. Милиция никого не трогала, хотя вначале, пока все не собрались, было напряжение. Здание ЦК выглядело пустым, все подъезды заперты. Многотысячная толпа прошла мимо, сымпромизировав какое-то скандирование. На этом тротуаре никогда раньше такого не было. Потом, после Горбачева, новая власть оставит за собой эти здания, сделает все для “размывания” гражданских выступлений и прекратит возможность протестов на этой особо охраняемой территории.
Совсем вскоре выступил Горбачев и признал незаконными попытки и намерения свергнуть Верховный Совет Литвы и других балтийских республик. В самом узком и сиюминутном политическом смысле, с точки зрения текущей политики и общенациональных страхов, можно было считать, что эта страница перелистнута.
Непосредственными политическими отголосками страшного потрясения стали повторный, уже совсем не спонтнанный, а срежиссированный “для политики” митинг в Москве и всенародный опрос в Литве на тему независимости с результатом, который был хорошо предсказуем.
Часть 5. 1991 г.
После того, как официально выступил Горбачев и заявил, что нельзя допустить подмены законно избранных органов власти Литвы со стороны «каких бы то ни было комитетов и фронтов», ситуация вернулась в мирное и политическое русло. С полной очевидностью победил народ Литвы в лице его законного Верховного Совета и правительства. Напоминанием о боевой ситуации остался охраняемый спецназом центр телевещания, с которого велись странные, имеющие очень мало отношения к жизни, советские передачи на литовском языке. Такие известные промосковские деятели Литвы (сторонники СССР), как Владислав Швед и Октябрь Бурденко, отказались от продолжения своей линии. Проведенный вскоре всеобщий опрос жителей Литвы на предмет их отношения к независимости имел очевидный и легко предсказуемый убедительный результат.
На улицах Москвы с точки зрения содержания уже ничего делать было не нужно. Но оставалась тема российской (и московской) политической интриги и публичной расстановки всех акцентов таким образом, чтобы наиболее известные российские деятели из числа команды и сторонников Ельцина и противников Горбачева не оказались слегка политическим аутсайдерами на фоне недавней спонтанной народной демонстрации. Был созван митинг солидарности с Литвой так, чтобы это было уже мероприятие под эгидой руководства России. Там были официальные выступления деятелей «первого ранга», хотя Ельцина не было. Лично для меня это мероприятие обернулось очень важными на всю жизнь знакомствами с Николаем Медведевым, самым дипломатичным (и очень эффективным) литовским народным депутатом СССР, и Эгидиюсом Бичкаускасом, который был и депутатом, и официальным представителем Литвы в Москве. Знакомство произошло благодаря недоразумению. Один важный организатор официального российского митинга сказал мне, что приехали в поддержку несколько десятков человек из Тулы, и он просит меня пойти в представительство Литвы договориться, чтобы их поселили там в гостинице, так как им негде жить. Я пошел туда. Прошел к Бичкаускасу, он сказал, что да, конечно, без проблем. Вернулся к важному руководителю, сказал, что все в порядке. Он мне вдруг в ответ: ты ничего не понял, никто такой задачи не ставил, никто ничего не просил, все решено. Я говорю, как же так, это выглядит как бред, мы же только что говорили, я же эту просьбу уж точно не выдумал, в какой положение ты меня ставишь перед Бичкаускасом. Он ответил примерно в том плане, что это мои проблемы. С ощущением большой неловкости я опять пошел к Бичкаускасу, чтобы извиниться за допущенную суету. Пришел к нему опять, говорю, что кто-то что-то не так понял, я прошу прощения, отмена. Он ответил, что все нормально и что приглашает меня приходить просто так всегда и в любое время, и что вообще мы будем друзьями. При входе в его кабинет сидел Николай Медведев, который попросил меня, чтобы организаторы вывесили лозунг, который, будучи не очень броским, по его мнению, мог бы принести конкретную пользу для ситуации. Я просьбу транслировал, мне ответили, что уже это слышали, – и, насколько я знаю, ничего не сделали: во время митинга все было заполнено «понятными» броскими и бессмысленными лозунгами.
Вскоре Горбачев провел заседание Совета Федерации СССР, на котором присутствовал, как было напечатано в московском протоколе, Председатель Верховного Совета Литовской ССР В.В.Ландсбергис. Было объявлено о быстрой, уже на лето шедшего года, подготовке нового союзного договора – полном преобразовании СССР в сторону конфедерации, при этом с выходом из него всех тех, кто вообще не хочет состоять в объединенном государстве. Политически вопрос будущего Балтии был, казалось бы, почти решен. Напряжение вокруг именно балтийского вопроса спало, – оно полностью и решающим образом переместилось в Москву.
События в 1991 году развивались дальше стремительно, но это уже не относилось специально к балтийским республикам.
Убийство служащих недавно созданного таможенного поста Медининкай потрясло цинизмом и жесткостью, но оно не имело прямого отношения к политике.
Путч ГКЧП чуть не перечеркнул все планы для всех без исключения, – но он провалился, и балтийские республики сразу же получили официально признанную всеми независимость. И три дня под ГКЧП продемонстрировали и напомнили, насколько взаимосвязаны общественные и политические обстоятельства, насколько важна общность и солидарность людей даже там и тогда, когда, казалось бы, уже взят курс на раздельное существование: по отдельности избежать крупномасштабной беды невозможно, невозможно решить «свой вопрос» помимо других.
Часть 6. 1992–1994 г. Послесловие.
После вступления в силу договора Беловежской Пущи и отставки Горбачева практически сразу же всех политически затмила “новая и неведомая” Россия. “Проклятых вопросов” политической философии, связанных с СССР, уже почти никто не задавал. Как-то разом забыли историю, вместо нее осталось три-четыре фразы о плохой коммунистической диктатуре и о российском народе и Ельцине, которые ее победили. Триумфализм послужил наркотиком от тревог и вопросов о будущем и от размышлений о “цене вопроса” окончания холодной войны и смены политического режима в СССР. Западная советология как сложная и требующая опыта и знаний часть политологии, социологии, экономики и практической политики просто перестала существовать. Российская угроза взамен советской всерьез не рассматривалась, и одновременно, в отличие от СССР, Россия не рассматривалась всерьез как пространство возможностей. Чтобы сбросить груз ответственности Запада за Россию и постсоветское пространство, “было решено” насколько возможно восхищаться Россией, избегать любых острых углов, понемногу баловать российское начальство и при этом избегать углубленного осмысления проблем России, в той или иной степени отгораживаться от народов России и постсоветских государств. С Советским Союзом, наверное, все было бы существенно иначе, но без него получилось так: так было легче.
Балтийские государства уж точно перестали быть в фокусе мирового внимания, что было и неожиданным, и уже непривычным. Россия была для них не оккупант СССР, а союзник, в каком-то смысле освободитель от Союза (о чем полюбили говорить некоторые чиновники российского МИДа, который занял место советского на Смоленской площади). При этом Россия проявляла “номенклатурное” барство и присущую ему пропагандистскую скандальность. Активно и бессмысленно использовался “русский вопрос”. Не глядя на детали, тонкости и различия, не стремясь к реальному результату, а лишь разогревая страсти, новый российский официоз, проявляя себя худшей частью советской номенклатуры, грубил странам Балтии. Так себя вел далеко не весь российский официоз образца 1992 года, но именно это поведение было наиболее заметно, а с осени 1992 года оно стало стилистически и политически доминирующим. Тогда появились “российские” ценности в противовес “общечеловеческим, тогда оказалось, что “мы своих не сдаем” и не дадим чернить “нашу репутацию”, даже если речь идет о том, что погибли десятки людей.
Но действия Литвы, Датвии и Эстонии сразу после их международного признания я не могу назвать самыми мудрыми. Крайне категоричная резолюция Верховного Совета Литвы о невступлении в какие бы то ни было постсоветские политические структуры на всю дальнейшую перспективу отрубила пространство для маневра и возможности балтийских стран влиять на происходящее в СНГ, и прежде всего на Россию и ее международное поведение. Предвидя возможную будущую ремилитаризацию и реимпериализацию России, следовало действовать в каком-то ином ключе, нежели просто говорить России: мы вас уважаем, мы даже благодарим, но уходим от вас вообще, совсем и навсегда. Я думаю, как раз на основе трезвых ощущений реальности надо было стараться создавать иную атмосферу взвешенного участия, наблюдения, оппонирования, выполнения роли геополитического “моста”.
Внутренняя жизнь балтийских государств была в это время, естественно, очень сложной и весьма трудной. Одну важную задаче они решили: все провели рациональную конституционную реформу и первые свои «европейские» выборы. При этом в Латвии сложилась крайне неоднозначная внутренняя ситуация из-за законов о языке и о гражданстве. Тысячи русскоязычных, которые за год до этого однозначно поддержали независимость, голосовали за нее на всенародном опросе, стояли на баррикадах, - теперь во вполне советском духе оказались «не нужны», им отказали в праве на беспрепятственное получение гражданства и на официальный статус языка. В Москве этим не преминули воспользоваться, сделав в пропагандистском духе сразу все три балтийские страны ответственными за «ущемление прав русскоязычного населения» и вызывая сразу трех послов вместе «на ковер» в российский МИД. Где-то около года никаких признаков границы Литвы на железной дороге еще не существовало. Лишь появившиеся две дополнительные короткие остановки сравнительно не в далеке от Вильнюса были «сигналом» появившейся границы (и появился там обходчик поездного состава, который внимательно осматривал колесные тележки). Потом на границе Белоруссии и Литвы стали проверять документы, появились длительные пограничные стоянки. Но документом оставался старый советский паспорт.
В 1993 году должны были произойти два почти совпадавших по времени символичных события очень разной природы: полный вывод с терри
Обсудить новость на Форуме