14:15 16.03.2007 | Все новости раздела "Правое дело / Союз Правых Сил"
Егор Гайдар: «Опасно для страны делать то, что популярно»
 |
, 1.03.07
Российские финансы: что за горизонтом?»
Выступление Директора Института экономики переходного периода Е.Т.Гайдара перед региональными журналистами 21 февраля 2007 г. Мы столкнулись в последнее время с довольно необычной для финансовой сферы проблемой. Она немного противоречит здравому смыслу, и именно поэтому требуются некоторые усилия для того, чтобы ее понять: у нас слишком быстро растут бюджетные доходы. Причин тому несколько. Первая из них то, что Россия вышла из постсоциалистического кризиса. То есть, в стране сформировалась рыночная, в основном частная экономика, интегрированная в мир, с конвертируемой валютой, и в этой связи динамично растущая. По всем историческим меркам темпы роста российской экономики на протяжении последних 8 лет довольно высоки. Ускорение темпов роста душевого ВВП до 2% в год создало мировое чудо - Америку, современную Западную Европу. Мы в последние годы растем темпами в районе 6%-7%. Это очень динамичные темпы экономического роста, за которыми, конечно, стоит катастрофа Советского Союза, все наши проблемы конца 80-х – начала 90-х годов. Но, тем не менее, факт остается фактом. Мы очень динамично растущая экономика. Второе. Мы провели поразительно успешную по любым историческим параллелям налоговую реформу в 2000 – 2002 годах. Я прекрасно понимаю, что налогоплательщикам принять этот факт трудно, потому что они прекрасно знают, что единственная разумная налоговая система – это система с нулевыми налогами. Все остальные системы налогообложения намного хуже. Тем не менее, когда вы резко снижаете предельные ставки подоходного налога, вводите регрессию социального налога, ликвидируете оборотные налоги, резко снижаете ставку налога на прибыль, ликвидируете налог с продаж, и в результате получаете резкий рост налоговых поступлений, то это то, о чем мечтает любой ответственный финансист. На самом деле, наша налоговая реформа 2000 – 2002 годов поменяла представление в мире о том, как надо строить налоговую политику. Она стала предметом подражания, серьезного обсуждения, потом - попыток ее имитации. Это действительно был крупный успех. У нас начинается динамичный экономический рост, и мы проводим крайне успешную налоговую реформу - получаем дополнительные доходы, снижая ставки. Это - мечта любого министра. А дальше у нас начинают очень быстро расти налоговые поступления. Это, как ни странно, очень серьезный вызов. Такое в мировой экономической истории, в общем, бывало. Это было во время аномально высокого экономического роста в Западной Европе после войны, когда мир приходил в себя после потрясений, между 1914 и 1950 годами. Темпы роста мировой экономики были так высоки, как никогда ни до этого, ни после этого. В то время, когда необычно высоки темпы роста, параллельно необычно быстро растут возможности государственного бюджета. Мало того, что сам экономический рост обеспечивает для этого базу, плюс к этому расширяющиеся масштабы экономики позволяют увеличивать масштабы налогового бремени. Именно на фоне этого роста вводятся налоги на добавленную стоимость в Европе, вводятся налоги, которые похожи на наш единый социальный налог, призванный финансировать систему социального страхования. В это время кажется, что возможности государства финансировать свои обязательства просто безграничны. Франция в это время первая вводит НДС, она задает тон в финансовой политике Европы. Конечно, когда у вас безумный рост доходов происходит в условиях демократии, почти неизбежно начинается соревнование: кто предложит более популярные программы государственных расходов? Например, пенсии – 20% к средней заработной плате. Мало? 25%, 30%, 35%, 40%, 45%, 50%, 55%, 60%. Каждая следующая цифра еще более популярна. А деньги-то есть. И все знают, что они есть. Именно на этом фоне беспрецедентно высоких темпов роста государственных доходов и возникает та система социальной защиты, которая характерна для современной Европы. Да, потом выясняется, что эти темпы роста не на века, что они резко снизились после 1973 года. После этого выясняется, что налогоплательщики отнюдь не готовы все время мириться с тем, что налоговые ставки растут, растут, растут и растут. И они начинают как-то к этому адаптироваться, уходить в «серую» экономику, учатся уклоняться от уплаты налогов, уходят в оффшорные зоны и так далее. И здесь выясняется, что вы задали в условиях безумно привлекательной экономической конъюнктуры траектории роста государственных обязательств на десятилетия вперед, не спросив налогоплательщиков, готовы ли они покрывать эти обязательства все более и более высокими налогами. В этом, собственно, ключевая проблема западноевропейских финансов, ключевая проблема кризисов правительств, поражений правящих партий на выборах. Когда они приходят на выборы, говорят: «Вы извините, все было раньше так хорошо, а теперь мы не можем больше финансировать системы социальной защиты, о которых мы всегда говорили, что это стержень нашей национальной идеи». Это то, что было со Шредером и со многими, многими правительствами Запада. Причем, у нас в стране на все это накладывается еще одна своеобразная серьезная проблема, которая есть в ряде европейских стран, в том числе крайне развитых, но не во всех. Она называется нефтегазовый доход. Мы страна, в существенной степени зависящая от доходов от нефти и газа. Грубо говоря, треть доходов российского бюджета – это нефтегазовые доходы. Самая развитая страна с этой проблемой – Норвегия. У нее тоже сопоставимые с нами масштабы доходов от углеводородного сырья. В Австралии огромные доходы от сырьевых ресурсов, в Новой Зеландии, в Канаде. Это не бросает ни на кого тень. Но надо понять, что эти доходы имеют две неприятные, трудные для проведения экономической политики характеристики. Во-первых, их практически невозможно прогнозировать. Большинство характеристик мало-мальски стабильных мировых экономик довольно легко поддаются прогнозу на основе экстраполяционных моделей, где вы просто смотрите на то, что происходило раньше, дальше смотрите на факторы, которые могут изменить предшествующую тенденцию, и говорите, что будет. В общем, очень мало случаев, когда авторитетная организация ошибается в прогнозе по поводу европейской или американской экономики на год более чем на 1%. Это вообще повод для безумного скандала. Но есть ряд параметров мировой экономики, из которых самым важным является цена на нефть, в которых принцип экстраполяции не работает, потому что нефтяной рынок устроен специфично, и прогнозировать его на основе экстраполяционных моделей не удается. Скажем, совсем недавно вполне авторитетная квалифицированная международная организация - Международный Валютный Фонд - скорректировала прогноз цен на нефть на этот год более чем на $20 за баррель. Думаете, скандал случился? Там кто-то ушел в отставку, застрелился? Да, ничего подобного. Все прекрасно понимают, что никто не может прогнозировать цены на нефть. Это такой специфически устроенный рынок. Все, кто вам будет рассказывать, что они знают, что будет происходить с ценами на нефть, мягко говоря, лукавят. Таким образом, у нас есть сектор экономики, цены на которые никто не знает, никто не умеет прогнозировать, и который определяет 33% доходов нашего бюджета. Это делает само по себе экономику очень специфичной и требующей специального режима управления. Но есть еще одна неприятная характеристика этой экономической структуры. Суть ее в том, что нефтегазовые доходы, если даже забыть о колебаниях цен на нефть, по доле в валовом внутреннем продукте имеют тенденцию к падению. Тому есть несколько факторов. Первый из них – у нас нефтедобыча и газодобыча растет медленнее, чем экономика в целом. Уже это снижает долю доходов от нефти и газа в национальном ВВП. Второе, по мере экономического роста ВВП в паритете покупательной способности, в терминах реальной жизни постепенно приближается к ВВП, измеренному в номинальных валютных курсах. Сколько ни жалуйтесь на московскую дороговизну, жизнь в среднем российском городе дешевле, чем в Чикаго. Но эта разница постепенно сокращается. Это железный закон. В этой связи доходы от экспорта углеводородного сырья снижаются по доле в валовом внутреннем продукте. Третье. Ресурсы углеводородов, конечно, никто не может прогнозировать так же, как и цены на них. Но в целом они же не безграничны. И наиболее эффективные месторождения введены в добычу. Подавляющая часть из них находится в затухающей стадии добычи. Есть открытые, но не подготовленные к добыче. В целом российские власти предполагают, что с начала 2020-х годов добыча нефти в России начнет сокращаться. И что у нас есть? Крупные государственные обязательства, вытекающие из того, что высоки доходы, и объективно заданная тенденция падения доходов от нефти. Это и определяет стратегический вызов для российских финансов на ближайшие 20 – 30 лет. Чтобы справиться с этим вызовом, нужны инструменты. Мы, к счастью, успели создать вовремя инструмент, который сегодня не ругает только ленивый. Он называется Стабилизационный фонд. Мы начали серьезное обсуждение вопроса о создании Стабилизационного фонда в 2001 – 2002 году. Успели создать его в 2003 году, приняв соответствующий закон, прямо накануне начала периода аномально высоких цен на нефть. Цены на нефть действительно колеблются в огромном диапазоне, и важнейший фактор, который их определяет – резервные мощности. В 2004 году на фоне резкого роста потребления нефти в Индии и Китае казалось, что резервных мощностей нет. Отсюда вот этот скачок цен на нефть, не такой высокий, как в 1980-м – 1981-м, на пике брежневского времени, но сопоставимый с ним. Потом темпы роста спроса в Индии и Китае замедлились. Цены начали снижаться. Снижение было не таким драматическим, как в 1985 – 1986 годах, но заметным. Для того, чтобы сдержать снижение, страны ОПЕК начали наращивать резервные мощности, сокращая квоты на добычу. В общем, это был неприятный признак для участников нефтяного рынка, очень похожий на то, что происходило в районе 1983 года, накануне экономического краха Советского Союза. Мы, как и многие другие нефтедобывающие страны, извлекли уроки из опыта 80-х годов. В конце 70-х – начале 80-х все нефтедобывающие страны, получив эти безумные доходы от резкого скачка цен на нефть, немедленно вложили их в национальную экономику, приняли на себя кучу бюджетных обязательств, а когда цены упали в несколько раз, столкнулись с экономической катастрофой. На этот раз подавляющее большинство нефтедобывающих стран сказало: «Нет, этого мы больше делать не будем. Мы не уверены, что эти цены на века. Мы уже видели, что бывает после периода высоких цен. Мы лучше создадим финансовые ресурсы. Мы накопим валютные резервы. Мы будем крайне осторожно относиться к использованию этих денег для наращивания текущих бюджетных обязательств». На самом деле, большинство нефтедобывающих стран потратило не более 30% вот этих экстра-доходов на то, что называется национальной экономикой, на текущие расходные обязательства. Основную же часть потратили на снижение долга, накопление резервов. Что, собственно, сделали и мы. Именно это было важнейшим фактором, который позволил нам не увеличить темпы инфляции, как, кстати говоря, случилось в массе нефтедобывающих стран в 80-х годах, когда этот приток валюты приводил к тому, что резко росли внутренние цены. Но беда в том, что подобного рода инструменты экономически абсолютно разумны, но их безумно тяжело защищать политически. Объяснить нормальному человеку, который не обязан быть профессиональным экономистом и проводить много лет, изучая специфику нефте-газозависимых стран, что когда у страны есть куча острейших проблем с одной стороны, и высокие доходы от добычи углеводородов – с другой, нельзя взять деньги от добычи углеводородов и направить их на решение этих вот острейших проблем. Я прекрасно знаю, что министр финансов нашей страны это прекрасно представляет, его ближайшие коллеги представляют это не хуже меня, Председатель Центрального Банка это прекрасно знает, его ближайшие коллеги тоже знают это не хуже меня. Мне скучно с ними разговаривать, а им - со мной, потому что нам нечего друг другу объяснять, мы все и так понимаем. Причем, мы понимаем, насколько опасно для страны делать то, что популярно, это страшный вызов. Но вот, поверьте мне, объяснить все это очень трудно. Это требует времени, подготовки, образования, готовности и желания слушать. В этой связи, конечно, везде - и мы здесь не исключение - в условиях аномально высоких цен на нефть возникает страстное желание эти деньги немедленно потратить. Это желание настолько логично, что с ним просто невозможно спорить. Но мы имели опыт тяжелейших финансовых трудностей, связанных с крахом Советского Союза, который никогда не создавал валютные резервы, даже в условиях аномально высоких цен на нефть (именно поэтому и обанкротился так драматически). Поэтому российские власти на фоне динамичного экономического роста, успешной экономической реформы и аномально высоких цен на нефть, тем не менее, как-то умудрялись проводить ответственную финансовую политику, суть которой предельно проста. У нас растет ВВП. Насколько растет ВВП – настолько растут расходы. ВВП растет на 6% - 7, значит, на 6% - 7% растут и расходы. Это стабильные доходные источники, они позволяют нам финансировать стабильные расходы, не зависящие от факторов, которые никто не умеет прогнозировать и которыми никто не может управлять. В том числе, от фактора, который зависит не только от экономики, но и от политики. Нефтегазовый рынок – это никогда не чистый рынок в собственном смысле этого слова, это никогда не просто экономика. Это всегда переплетение экономики и политики. На протяжение последних 100 лет. Если страны, являющиеся потребителями нефти не были удовлетворены условиями контрактов, которые им предлагали страны, где размещены запасы, почему-то на территории последних появлялись морские пехотинцы. Вот без этого понимать, что происходило на мировом рынке нефти в первую половину XX века вообще нельзя. Вне контекста того, что мы умудрились влезть в Афганистан, и тем самым создать угрозу безопасности Саудовской Аравии (они именно так это и восприняли), невозможно понять, что происходило на рынке нефти в 1985 – 1986 годах. Саудиты сказали, что они начинают резко наращивать добычу, использовать резервные мощности, перестают контролировать цены, наращивают свою долю на рынке. Но это все надо понять. Советский Союз развалился не потому, что кто-то нанес по нему ядерный удар. Он развалился потому, что Саудовская Аравия начала против него ценовую войну и выиграла ее. Потому что у Саудовской Аравии были резервные мощности и финансовые резервы. У Советского Союза не было резервных мощностей и финансовых резервов. Если кто-нибудь думает, что вся эта история навсегда в прошлом, это глубокая ошибка. Я прекрасно помню ситуацию 2001 года, где мы были на грани ценовой войны с Саудовской Аравией. И мы не пошли по пути 1985 – 1986 года только потому, что Саудовская Аравия к этому времени оценила, что мы к ней готовы лучше. Потому что мы, только что пережив тяжелый кризис, уже адаптировали свою экономику к тому, что цены на нефть могут быть $15 баррель. И у нас от этого будут неприятности, но ничего страшного не случится, а им будет тяжелей. Именно поэтому после всех взаимных наездов, доходящих до крайностей, они решили, что еще раз затеваться с вариантом 1985 – 1986 года не будут. Вы думаете, что при всех объятиях в Эр-Рияде кто-нибудь дал гарантию, что этого не будет никогда? В этой связи для нас, конечно, вопросы о финансовых резервах и резервных мощностях для безопасности страны не менее важны, чем вопрос, сколько у нас ядерных ракет «Тополь-М». Следующий момент, связанный с этим теснейшим образом. Мы выдерживали прилично линию расходной политики по текущим расходам между 2000 – 2004 годами. Да, мы не реализовали разработанную программу сокращения и экономии государственных расходов, которая была подготовлена ко второму сроку президентства Путина в 2003 – 2004 году. Но будем реалистами, когда у вас прут государственные доходы по 13% в год в реальном исчислении в среднем за последние 7 лет, рассказывать, как надо сокращать государственные расходы можно, но это не очень реально провести политически. Дальше, конечно, начинается это безумное соревнование в популизме. У нас появляются Национальные проекты, Инвестиционный фонд, Материнский капитал и так далее, и так далее. Причем, против большинства из этих направлений почти нечего возразить. Ну, кто будет возражать против того, что иметь хорошую скоростную дорогу между Москвой и Петербургом плохо? Да конечно хорошо, замечательно. Кто скажет, что демографические проблемы для нашей страны не серьезны? Серьезны. Кто скажет, что плохо оснастить все школы электроникой и подключить их к интернету? Да, прекрасно, просто, замечательно. Кто скажет, что кредиты на создание современных животноводческих комплексов с субсидируемой процентной ставкой на две трети учетной ставки – это плохая идея? Хорошая идея. Проблемы возникают вот где: животноводческие комплексы, две трети субсидируемой ставки, проект рассчитан на два года, кредиты выдаются на 8 лет. А где оценка расходов на разность между двумя и восьмью годами? Материнский капитал. Прекрасная идея, кстати, я ничего не имею против. В этом году не будет стоить ничего. В следующем году не будет стоить ничего. Через год не будет стоить ничего. А потом будет стоить. И будет стоить примерно 0,4% ВВП. Если кто не понимает в финансовых расчетах, и кажется, что это не много – это, на самом деле, безумно много, это очень много, это огромная цена. Это замечательно. Отлично. Я не против того, чтобы мы принимали подобного рода решения. Я против того, чтобы мы принимали их, не посчитав, что это значит на 2020 – 2030 годы. А я вам могу сказать честно и точно, знаю, что никто этого не считал. То есть, мы принимаем на основе аномально быстрых, связанных со случайными обстоятельствами, ростов доходов бюджета обязательства, которые надо будет нам выполнять, нам, нашим детям в условиях, когда подобного рода аномальных темпов государственных доходов не будет. Больше того. Когда из-за снижения доходов от углеводородного сырья более, чем вероятного, у нас будут снижаться государственные поступления от налогов. Важнейшая, ключевая тема для любой финансовой полемики, связанной с долгосрочными перспективами, конечно, у нас одна. Все остальное рядом с ней - мелочь. Эта проблема называется устойчивость национальной пенсионной системы. Я думаю, что вы довольно прилично в курсе дела. Тема в последнее время довольно активно обсуждается. Есть объективная проблема, вполне понятная: распределительные системы были созданы в условиях населения с совершенно другой демографией, чем сейчас и чем будет через 20 лет. Это не наша проблема. Это проблема всего развитого мира. Конечно, самая острая проблема сейчас, это все понимают, это не коэффициент замещения, это соотношение средней пенсии с прожиточным минимумом. И она, кстати, решаема, на фоне динамичного экономического роста с ней можно более или менее справиться. Но беда в том, что представление о том, что коэффициент замещения, соответственно соотношения средней заработной платы к средней пенсии, это очень важный показатель, это не выдумка какого-то чиновника из международной организации труда, это не чьи-то иллюзии каких-то экспертов. Это вытекает из здравого смысла. Вы могли не создавать пенсионных систем вообще. Подавляющая часть человечества никогда и не думала, что могут быть какие-то пенсионные системы. Но когда вы их создаете, они становятся элементом каждодневной жизни. После этого сказать: «Извините, мы тут пошутили, и теперь мы их демонтируем», - невозможно. Важнейший элемент, созданный на протяжении последних 150 лет пенсионных систем – это представление о том, что уровень жизни пенсионера с учетом того, что у него сокращаются расходы на транспорт, все, что связано с трудовой деятельностью, должен сохраняться подобный тому, который он имел, когда работал. Но одно дело, если вы такую систему создаете, когда у вас 7 рождений на одну женщину, а другое дело, когда 1,3 рождений на одну женщину. Можно понять, каковы налоговые последствия попыток сохранить систему. С другой стороны, попытки ее демонтировать – это вообще колоссальный социальный вызов для любой мало-мальски развитой страны. Средний, привычный для нас коэффициент замещения в стабильные советские времена был 35%. В 2005 году - 27,3% году. И по инерционному сценарию он снижается примерно до 20% в 2015 году и до 16% в 2020 году, то есть, в два с лишним раза по отношению к привычному. Вообще-то такого нигде и никогда не происходило. И подумать, что это может происходить без серьезных и неприятных социально-политических последствий, трудно. Для того, чтобы нам удержать коэффициент замещения на уровне близком 2005 году, пока земля под ногами не начала рушиться, нам нужно примерно 4% ВВП бюджетных доходов. Что такое 4% дохода ВВП? Если вы хотите увеличить на эту сумму налоги, то это значит, что вам нужно ЕСН увеличить с 25% до 50%, причем, надеяться, что его будут регулярно платить. Это очень трудно. Такая гипотеза сильна. Что делать? Да, в общем, здесь нет реальных альтернатив. Здесь все задано. Поверьте мне, можно сколько угодно дискутировать, власти могут принимать любые решения, а делать они будут одно, потому что ничего другого делать нельзя: это использовать, пока есть, высокие доходы от углеводородов для пополнения накопительной части пенсионной системы. Может быть, кто-то из вас смотрел последнюю передачу Познера «Времена», посвященную пенсионной системе. Там Иван Иванович Мельников – председатель КПРФ выдвинул идею о необходимости направлять доходы от углеводородного сырья, сверхдоходы, сверх накопленного Стабилизационного фонда на накопительную часть пенсии. Может быть, вы обратили внимание, что Михаил Эгонович Дмитриев просто зааплодировал. Мы, на самом деле, с этой идеей работали года три. Это, действительно, единственный разумный вариант того, что делать, если пенсионные обязательства очевидно растут и будут расти, и их за счет текущих доходов распределительной системы покрыть нельзя. Пока, к счастью, есть высокие дополнительные доходы от углеводородов, необходимо направлять их на решение стратегической для страны проблемы, которая будет определять ее будущее на следующие 30 лет – на пополнение накопительной части пенсионной системы. Естественно, там есть технические детали - надо увеличивать гибкость направлений, по которым можно использовать эти средства. Если их ограничивать так, как сейчас, то бессмысленно туда их направлять. Использовать их нужно так, как их используют другие накопительные системы - направлять их на мировой рынок капитала. Иначе я никак не могу себе представить, как решить проблему, связанную с обеспечением устойчивости пенсионной системы. Следующая линия обороны. Мы не знаем, сколько лет продлится период высоких цен на нефть. И никто не знает. Да, мы накопили на сегодня 9,9% ВВП в Стабилизационном фонде. Некоторым кажется, что это какая-то безумная величина, что-то такое запредельное. Ничего подобного. Если цены на нефть всего лишь приблизятся к ценам 2001 – 2002 года, то у нас доходы бюджета упадут на 84,4% ВВП в год. И Стабилизационный фонд мы легко потратим за три года. В прошлый раз период низких цен на нефть продлился не три года, а 15. Через 3 года просто советская экономика стала разваливаться. Есть такая развитая страна мира, тоже зависящая, как и мы, от углеводородного сырья - Норвегия. В Норвегии в прошлом году правительство решило превратить Нефтяной фонд – аналог нашего Стабилизационного фонда в глобальный пенсионный фонд. Размеры норвежского глобального пенсионного фонда – в процентах к ВВП в 10 раз выше, чем Стабилизационный фонд в России, который кажется таким огромным. Норвежские власти приняли решение о том, что раз уж получились такие крупные дополнительные непредсказуемые доходы от углеводородов, а у нас есть трудноразрешимая система обеспечения устойчивости пенсионной системы, давайте мы эти деньги направим на накопительные пенсии, и после этого вложим их в мировые ликвидные финансовые инструменты так, чтобы они приносили нам доходы, примерно 4% ВВП в год, чтобы у нас пенсионная система была долгосрочной и всегда устойчивой, чтобы там ни происходило с ценами на нефть. Мы не знаем, насколько в Норвегии реально начали формировать свой нефтяной фонд в 1996 году. А мы начали в 2004-м. В этой связи, конечно, у них было гораздо больше времени для того, чтобы накопить там большие резервы. Никто из нас: ни мы, ни норвежские власти не знаем, сколько продлится период высоких цен на нефть. Дай бог, чтобы он продлился подольше, чтобы было время, чтобы мы могли накопить фонд, похожий на тот, что накопили в Норвегии. И в этой связи обеспечить устойчивость пенсионного фонда. Но ведь нам никто этого не гарантирует. Еще раз подчеркну. Объяснить пенсионерам в 2020 году, что их пенсии должны будут составлять 15% от привычной заработной платы – я не знаю, кто возьмется. Вторая линия обороны у нас государственное имущество. Да, мы начинали приватизацию в условиях безумного беспорядка, связанного с крахом советской экономики, с бурно падающей нефтедобычей, с государственным банкротством. В этой ситуации надеяться, что мы получим на этом большие деньги, было бы крайней наивностью. Я как-то неоднократно спрашивал, скажем, руководство крупнейших нефтяных компаний мира, вполне хорошо представляющих ситуацию в отрасли: представим себе компанию, в которой добыча падает на несколько миллионов тонн в год, латежи по налогам просрочены на год., задолженность по заработной плате от 6 до 9 месяцев, количество убийств в компании или связанных с ней структурах измеряется десятками человек. Сколько вы бы отдали за то, чтобы приобрести половину такой компании? Они говорят: «Мы бы не отдали ни одного цента. И не взяли бы ее, даже если бы вы нам приплатили». Так вот, тогда нам приватизация была нужна не для денег. Тогда она была нужна для того, чтобы покончить со всем тем бардаком, который последовал за крахом советской экономики, советской системы. Потом туда приходит эффективный собственник. Я знаю, какой собственник. И с огромным трудом, с большим количеством применения разных не совсем конвенциальных средств устанавливает там контроль. После этого перестают возникать проблемы с бюджетом, задолженностью работникам, добыча начинает расти, инвестиции расти. А потом приходит крупный иностранный инвестор и говорит, что он с огромным удовольствием за половину акций этой компании заплачу $6,75 млрд. Я думаю, вы понимаете, о какой компании я веду речь. Конечно, когда эта частная экономика начала бурно расти, выяснилось, что эти частные компании стоят совершенно других денег, чем те, за которые их приватизировали, те, по которым они котировались на рынке в 90-х годах. А замедляется у нас рост нефтедобычи после дела ЮКОСа и, соответственно, сигнала, что она сможет снова стать государственной. На этом фоне темпы роста добычи почему-то упали. Сказать, что по финансовым результатам наши государственные предприятия нефтегазового сектора чем-то могут сильно похвастаться, было бы таким сильным преувеличением. Попросту говоря, задолженность сегодня государственных нефтегазовых компаний примерно в 20 раз превышает задолженность частных. Нет ни одного аргумента в пользу того, что государственные компании лучше управляют этим производством, чем частные. Наши государственные активы стоят дорого. Без земли, без недвижимости, только капитализация государственных активов, котирующихся на рынке ценных бумаг корпораций, сегодня составляет примерно 35% ВВП. Это почти столько, сколько нам надо, чтобы обеспечить устойчивость пенсионной системы. Вообще давайте так. У нас есть неэффективная государственная собственность. У нас есть фундаментальная и трудноразрешимая проблема устойчивости пенсионной системы. А как-то вот подумать, что эти две проблемы связаны, нельзя? Я вас уверяю – можно. Больше того, это неизбежно произойдет. Потому что нам надо будет начинать новый этап приватизации государственных компаний. Но на этот раз уже, естественно, спокойный, хорошо подготовленный, без всяких глупостей, чисто рыночно, прозрачно. И это принесет нам максимальные доходы, чтобы все их направить на подкрепление накопительной части пенсионной системы. Да, в этом нет сомнений. Вопрос только, когда это станет очевидно. Еще одна широко обсуждающаяся и ключевая для российских финансов проблема, которая называется налоговая политика. Традиционно в мире все ответственные правительства прекрасно понимают, что когда и если вы принимаете расходные решения, скажем типа решения о материнском капитале, которое стоит, сколько стоил налог с продаж, который мы отменили, то, в общем, надо подумать за счет каких налогов вы собираетесь ее профинансировать. Налоги, естественно, платить неприятно. Но если и когда вы принимаете расходные программы, вы должны понять, что никакого другого источника, кроме налогов, у вас нет. У нас есть налоги стабильные и нестабильные, предсказуемые и не предсказуемые. Скажем, самый стабильный налог – это налог на добавленную стоимость. Он меньше всего зависит от колебания цен на нефтепродукты. Налог на прибыль зависит уже больше. А НДПИ, экспортные пошлины, зависят в колоссальной степени, почти полностью. Если вы не собираетесь в неприятных условиях, не зависящих от вас при изменении конъюнктуры мирового рынка закрывать школы, госпитали и университеты, распускать армию, то вы должны полагаться на те налоги, которые устойчивые. Во второй половине XX века именно на фоне вот этого финансового кризиса, связанного с экспансией государственных обязательств, взятых с начала 80-х годов, и выявившейся невозможностью дальше наращивать налоговую нагрузку, в моду вошла идея, которая 50 лет назад показалась бы подавляющему большинству ответственных финансистов экзотичной. Идея, что можно повышать государственные доходы, снижая налоги. Собственно то, что слишком высокие налоги могут приводить в силу уклонения от них к снижению доходов – это прекрасно понимал Адам Смит. Но для него вопрос о государственных доходах был равен вопросу о государственных расходах. Вот идея, что можно снижать налоги, и не снижать государственные расходы, и таким образом получать дополнительные доходы, ему никогда в голову не приходила. В 70-х годах под влиянием политических реальностей пришли к следующему: повышать налоги нельзя – это непопулярно, сокращать расходы тоже нельзя – это непопулярно. А что можно придумать популярного? А давайте мы будем снижать налоговые ставки, и получать дополнительные доходы. Конечно, очень высокие налоговые ставки стимулируют теневую экономику. Но никто, никогда не научился считать зависимость налоговых поступлений по каждой стране, и по каждому конкретному налогу по уровню налоговых ставок. Такого человека нет. Когда мы планировали налоговую реформу 2000 – 2002 годов, мы с самого начала для себя записали, что мы включаем нулевые гипотезы по снижению уклонения от уплаты налогов, что мы понимаем, как мы компенсируем все потенциально выпадающие доходы, понимаем, каким снижением расходов. Да, если вдруг выяснится, что начинается снижение уклонения – это будет прекрасный, замечательный сюрприз. И уж как потратить деньги, государство найдет. Но мы, планируя реформу, никогда таких гипотез не включали. Именно поэтому успех налоговой реформы 2000 – 2002 годов создал риски. Да, она была очень успешной. Да, резко снизилось уклонение. Да, снизив ставки, мы получили повышение поступлений в бюджет. Именно поэтому я имел длинную историю разногласий с моими друзьями в МВФ, которые говорили, что нельзя - не дай бог, это так страшно - говорить, что снижая ставки, вы получаете рост поступлений. Да, мы понимаем, что вы правы, да, так получилось. Но потом же другие люди поверят и решат, что так можно делать. Да я понимал, что говорить об этом опасно, в возникает естественная реакция: ставки снизили? Снизили. Доходы выросли? Выросли. А давайте мы снизим НДС с 20% до 18% - налоги же вырастут. Ни черта ничего не выросло. Упало ровно настолько, насколько должно было упасть из-за изменения ставки. Ладно, НДС, давайте ЕСН снижать. Я против снижения ЕСН. Если вы снижаете ЕСН, тогда вы исходите из гипотезы, что у вас будет нулевой рост собираемости. А потом скажите мне, как у вас будет функционировать пенсионная система? Если вы знаете ответ на этот вопрос – замечательно, снижайте. Нет, говорят, так у нас же собираемость сразу вырастет. Вот в прошлый раз недостаточно снизили НДС и ЕСН, а сейчас мы еще снизим, и друг начнется рост собираемости. Еще раз подчеркну, я как либерал – сторонник низких налогов. Я только считаю, что низкие налоги должны обеспечиваться низкими государственными расходами. А когда и если вы полагаете, что, снижая такие налоги, скажем, как НДС, который вообще нигде, никогда не показал, что его собираемость зависит от ставки, и надеетесь при этом на рост собираемости, то вас ждут неприятные сюрпризы, так же как и с ЕСН.
Обсудить новость на Форуме