12:00 08.10.2007 | Все новости раздела "Другая Россия / НБП"
Угловой дом
В январе 2006 года, в одно из воскресений, меня вывели из буровской камеры к столу для досмотра. Эта процедура проходила еженедельно. Там на столе лежали, небольшой горкой принесенные из библиотеки книги. В буровской камере позволялось держать до пяти книжек. С двумя, присланными мне Шалиной я работал. Три прочитанные, библиотечные, я медленно похромал менять. Книги не обновлялись месяцами, и фактически все уже было прочитано еще в ШИЗО. Но тут мой взгляд упал на, пожалуй самое распространенное ПСС А.Гайдара - трех томник 1986 года, изд. «Уральский рабочий», Свердловск. С красными корешками и глянцевой такой обложкой. Их я и взял.
Гайдара я не читал лет двадцать уже, и больше бегло пробежался по знакомым с детства произведениям. Было классно, помню, как вдруг замечал, что улыбаюсь во всю ширь своего уже наполовину беззубого рта.
Но, когда уже добивал третий том, вдруг наткнулся на рассказ, «Угловой дом» написанный для Пермской газеты «Звезда». И посвященный… Посвященный – Нам, Нацболам!
После прочтения, шокированный я еще минут сорок ходил по камере, ожидая когда успокоится сердце. Потом, взял ручку, открыл тетрадь и стал его переписывать, чтобы более с ним не расставаться.
Вот он.
УГЛОВОЙ ДОМ.
- На перекрестки!- задыхаясь, крикнул командир отряда.- Всю линию от Жандармской до Покровки… Сдыхайте, но продержите три часа.
И вот…
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжелой кованной дверью углового дома. Три раза дергал матрос за ручку истерично звякающего звонка – три раза в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость. И на четвертый, оборвав лязгнувшую проволку, ударил с досады матрос прикладом по замку и сказал, сплевывая:
- Не отопрут, сволочи, а занять надо. Р-раз! Через забор, ребята!
Исцарапав руки о железные гвозди натыканные рядами, мы через забор пробрались во двор, достали лестницу, вышибли окошко, выходящее в сад. Я первым прыгнул в чужую, незнакомую квартиру, за мной матрос, потом Галька, потом все остальные.
- Вперлись куда-то к бабам в спальню!- пробормотал Степан – сибиряк, с удивлением поглядывая на свои огромные грязные сапоги и на белоснежное одеяло пуховой кровати.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с седовласым джентльменом, лицо которого выражало крайнее удивление и крайнее негодование на способ, при помощи которого мы проникли в дом.
- На каком основании вы ворвались в чужую квартиру без согласия ее хозяина?- спросил он.- Будьте добры тотчас же покинуть помещение!
Вопреки обыкновению, матрос не изругался сразу, а вежливо объяснил седовласому джентльмену, что юнкера собираются атаковать революционный штаб и мы имеем огромное и вполне законное желание всеми способами противодействовать этому. Внезапное же появление через окошко со стороны дамского будуара объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться в, очевидно испорченный звонок.
Но так как это объяснение не показалось удовлетворительным седовласому джентльмену, то матрос загнул особую, припасенную только для торжественных случаев формулу, от которой едва ли не случился обморок с одной из девиц, имевших неосторожность выглянуть из соседней комнаты…
И добавил, что начихать вообще ему на все права, установленные буржуями, тем более что стреляют уже возле Семеновской площади.
Через пять минут все хозяева были заперты в чулан. И матрос стал комендантом крепости.
Я мог бы многое рассказать, что было дальше: как стучали приклады в окованную железом дверь, как разоряли мы белоснежные постели, стаскивая перины и затыкая ими обстреливаемые окна. И как встретилась Галька у веранды с пробирающимся к окну юнкером.
И Галька была красивая, юнкер был тоже красив. И Галька разбила ему голову выстрелом из нагана, по тому что красота – это ерунда, а важно было три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.
Я мог бы рассказать, и мне жаль, что в газетном подвале «Звезды» всего шесть колонок. И по тому продолжаю уже с конца, то есть с той минуты, когда Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на мертвых губах ее взбаламашно кудрявой головки, когда Степан – сибиряк и Яшка валялись – должно быть, впервые за всю жизнь – на мягком персидском ковре, размазывая его кровью, а нас осталось всего трое.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и обессилиная, упала на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнуло в сто первый раз осколки стекол, и стыдливо опустили глаза строгие мадонны, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа особенной ругани, выпущенной матросом, когда рванула контрреволюционная пуля в приклад матросской винтовки, искорежила магазинную коробку.
- Лучше бы в голову, стерва!- проговорил он, одной рукой отбрасывая винтовку в сторону, другой выхватывая маузер из кобУра.
- Сколько времени еще осталось?
Но часы, тяжелые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно умышленно, затягивали минуты. Сдерживали ход тяжелых стрелок. Для того чтобы дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать мертвой хваткой последних трех из «банды», разгромивших бархатный уют пальмовых комнат.
Осталось еще сорок минут, когда матрос, насторожил вдруг спаянное с сережкой ухо и опрокидывая столик с китайской вазой, с ревом бросился в соседнюю комнату.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул маузер.
Потом послышался крик. Отчаянный женский крик.
Мы со Степаном бросились к нему.
Распахнули дверь.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидали плотно сжатые брови матроса, а в ногах у него – белое шелковое платье и тонкую, перехваченную браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
- Курва!- холодно сказал матрос.- Она выбралась через окошко чулана и хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла счастливая полудетская улыбка….
А у этой? Что застыло у нее на губах? Сказать было нельзя, по тому, что губы были изуродованы пулей маузера. Но черты были окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
Впрочем, это все равно, по тому что обе они были мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно ударами топора кто-то дробил и расщипывал нашу дверь.
- Точка!- сказал я матросу, закладывая последнюю обойму.- Сейчас вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?
- Может быть,- ответил матрос. – Но я, прежде чем это случиться, я вышибу мозги из твоей идиотской башки, если ты повторишь еще раз!
И я больше не повторял. Мы в втроем метались от окна к окну.
А когда последний патрон был выпущен и взвизгнувшая пуля догнала проскакавшего мимо кавалериста,- отбросил матрос винтовку, повел глазами по комнате, и взгляд его остановился на роскошном, высеченном изваянии Венеры.
- Стой!- сказал он.- Сбросим на последок эту хреновину им на голову.
И тяжелая изящная Венера полетела вниз и загрохотала над крыльцом, разбившись в дребезги. И это было не важно, потому, что Венера – это ерунда, а перекрестки… революционный штаб… и так далее…
Это было все давным – давно. Дом тот все там же, на прежнем месте, но седовласого джентльмена в нем нет. Там есть сейчас парт клуб имени Клары Цеткин. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит до сих пор. И когда по четвергам я захожу на очередное парт собрание, я сажусь на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.
У нее была темнокудрявая огненная головка. И она звонко, как никто, умела кричать:
- Да здравствует Революция!
«Звезда» (Пермь) 7.11.1925.
Обсудить новость на Форуме