11:30 09.10.2012 | Все новости раздела "КПРФ"
Страницы истории. Отечественная война 1812 года
Двести лет назад Москва пылала. Тот пожар незабываем: решалась судьба войны, судьба России. Для современников, для тех, кто прошёл с боями пути Отечественной войны, подвиг Москвы был главным событием 1812 года. Метафорой будущей победы стал жертвенный подвиг мученицы Белокаменной.
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей
судьбе, —
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!
Ты, как мученик, горела,
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Бурнопламенная!
И под пеплом ты лежала
Полоненною.
И из пепла ты восстала
Неизменною!
Процветай же славой
вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град
сердечный,
Коренной России град!
Это — Фёдор Глинка, несгибаемый офицер 1812 года, поэт неразменной любви к Отечеству. Подвиг Москвы в 1812-м можно сравнить с подвигом Ленинграда в Великую Отечественную войну, конечно, с поправкой на невиданное, даже по сравнению с наполеоновцами, озверение нацистов и на средства массового уничтожения, появившиеся в ХХ веке.
Нет, гостеприимства для завоевателей здесь не было
14 сентября (по новому стилю) через притихшую Москву шла армия — несломленная, но понурая. В журнале военных действий читаем горькие слова:
«В 3 часа пополуночи армия, имея только один Драгомиловский мост к отступлению, выступила одною колонною и в самом большом порядке и тишине проходила Москву. Глубокая печаль написана была на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, как бы лично ему причинённую.
Между тем, пройдя Москву, армия взяла направление по Рязанской дороге и расположилась лагерем при деревне Панки. Когда неприятель приближился к Москве, тогда генерал Милорадович, командовавший ариергардом, заключа перемирие на несколько часов с начальником неприятельского авангарда королём неаполитанским, отступил не только без малейшей потери с своей стороны, но ещё дал время многим из жителей выбраться из города. В арсенале оставшееся ещё оружие тем временем было частью выбрано, частью истреблено. Наконец, оставя город, генерал Милорадович с ариергардом расположился в виду оного пред селением Карачаровым. Генерал-адъютант барон Винценгероде с отрядом своим отступил по Тверской дороге. Между тем главнокомандующий князь Кутузов отделил отряд из кавалерии и некоторой части пехоты по Нижегородской дороге, дабы прикрыть государственные сокровища и имущество многих московских жителей, по сей дороге отступивших. Главная квартира в сей день была в селе Жилине. В ночь начался пожар в городе...»
Нет, великий пожар ещё не начался, но первые очаги уже вспыхнули — не успел арьергард Милорадовича покинуть Москву. Первыми загорелись москательные и скобяные ряды, здания за Яузским мостом и на Солянке, вокруг Воспитательного дома, магазины, лавки, винный двор, барки с имуществом артиллерийского и комиссариатского департаментов. Сомнений нет: к решению поджечь стратегически важное хозяйство имели отношение и Кутузов, и московский генерал-губернатор Ростопчин. Казаки на глазах французов подожгли Москворецкий мост. Когда в тот же день французские генералы и офицеры направились в Каретный ряд, чтобы выбрать себе роскошные экипажи, то вскоре вся улица оказалась во власти пламени. Первые проявления французского мародёрства вызвали яростный протест москвичей, выраженный в поджогах.
Пушкин был исторически точен: «Напрасно ждал Наполеон, // Последним счастьем упоенный, // Москвы коленопреклоненной // С ключами старого Кремля. // Нет, не пошла Москва моя // К нему с повинной головою…»
Ключей от города французы не получили. Чай, не в Германии и не в Италии. По первым впечатлениям, их ожидала несметная нажива. Великий пожар ещё не начался, и захватчики приглядывались к Белокаменной. С первого взгляда на Москву французов (а также поляков, немцев и прочих) поражало обилие храмов в русской столице. На каждом перекрёстке — по две-три церкви. Целый лес из куполов, чащоба! Казалось, русские только и делают, что молятся. К православию тогдашние французы относились презрительно: считалось, что православные не знают серьёзного богословия. В католических странах распространялись байки о невежестве православного духовенства: дескать, даже Священного Писания они не знают. Потом на эту пропаганду наслоилось богоборчество Великой французской революции. Если уж католическим храмам в Париже не поздоровилось, то что говорить о «варварских» русских «мечетях». Слово «Азия» для европейцев означало одно: здесь можно грабить, забыв о приличиях. Можно осквернять святыни. Азиаты достойны лишь того, чтобы быть безропотными рабами.
Именно поэтому снова и снова наполеоновцы отмечали «азиатский» стиль московской архитектуры. Путали колокольни с минаретами, некоторые храмы принимали за мечети: «В отличие от устремлённых к облакам колоколен наших городов Европы здесь тысячи минаретов, одни зелёные, другие разноцветные, были закруглены и блестели под лучами солнца, похожие на множество светящихся шаров, разбросанных и плывущих над необъятным городом. Восхищённые этой блестящей картиной, наши сердца забились сильней с гордостью, радостью и надеждой».
Гвардия без промедления начала грабить Кремль. Золото! Серебро! Хватай, отрывай! Во дворцах расположилась верхушка «Великой армии». Захваченный город полководцы отдают армии на разграбление — такова была традиция того времени. Но французы переборщили. Конюшни в соборах, расправы над горожанами, не исключая стариков и женщин, бессмысленная пальба…
Москвичи смотрели на оккупантов с ненавистью, какой не было в Берлине или Вене. Вена была столицей государства, которое до Наполеона называлось «Священной Римской империей германской нации». Абстракция какая-то! А теперь — упрямое слово «Россия», страна, которая собралась вокруг Москвы. Деревня к деревне, зёрнышко к зёрнышку. Оккупанты видели угрозу в глазах немногих оставшихся в городе москвичей и быстро приступали к профилактическим расправам. Победное настроение ещё не улетучилось.
«При виде кремлёвского дворца, полуготического, полусовременного, дворца Романовых и Рюриковичей, при виде их трона, ещё не низвергнутого, при виде креста колокольни Ивана Великого и красивейшей части города, увенчанной Кремлём и ещё не охваченной пламенем, которое пожирало пока лишь торговый квартал, Наполеон вернулся к своим прежним надеждам. Его тщеславию льстило такое завоевание. Он громко воскликнул: «Наконец-то я в Москве, в древнем дворце царей! В Кремле!» И он с горделивым любопытством и чувством удовлетворения рассматривал все мелочи», — вспоминал Сегюр, квартирмейстер наполеоновского штаба, сын французского посла в России екатерининских времён. Он лучше других соратников Бонапарта знал и понимал Россию.
Очень скоро Наполеону пришлось убраться из Кремля
Непобедимый завоеватель проводил свою первую ночь в Кремле. Наполеон на новом месте спал, как никогда, крепко и долго. Его будили, а он снова проваливался в сон, как мальчишка. Так отдыхает, отрешившись от всего, человек, ощутивший себя победителем. Кампания закончена! Теперь победителю остаётся горделиво ожидать, что Россия упадёт к его ногам, а император Александр согласится на унизительные условия. Сказалось напряжение трёх последних месяцев. Он спал то ли восемь, то ли девять часов — в два-три раза дольше, чем обычно.
Проснувшись, поинтересовался: что произошло? А в окно уже врывался дым: большой город погрузился в апокалиптический пожар. Бонапарт по-видал немало разрушенных городов, немало пожаров, но московская картина изумила его и напугала. «Это был самый великий и самый ужасный спектакль, который я видел за свою жизнь», — скажет Наполеон в изгнании. «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы!» — кричал он в бешенстве, быстрыми пробежками пересекая кремлёвскую залу.
Кто же всё-таки поджёг Москву? Известно рассуждение Л.Н. Толстого: «Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотно и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое». Толстой крепко не любил графа Ростопчина. В романе «Война и мир» он противопоставляет его своему любимому герою — Кутузову.
А ведь именно генерал-губернатора Ростопчина считали зачинщиком и идеологом пожара — за это его проклинали и прославляли. Граф был сторонником битвы за Москву с активным участием ополчения. Многие москвичи были готовы к сражению. В своих хлёстких пропагандистских «афишках» Ростопчин объявлял, что французам Москвы не видать и что у русских достаточно войска, чтобы не впустить неприятеля в Москву. «Чистоплюи» ужасались: Ростопчин стремится возбудить ненависть к иностранцам, нагнетает страсти! Но для военного времени это неудивительно.
Кутузов даже не пригласил московского градоначальника на совет в Филях, где решался вопрос о судьбе Москвы, хотя в прежние времена они не были противниками. Причина ясна: Михаилу Илларионовичу не нужна была дискуссия с генерал-губернатором… После оставления Москвы Ростопчин выглядел обманщиком: он обещал сражение, а вышло отступление. Но он, как мог, продолжал сопротивление.
Графа обвиняли: перед эвакуацией он выпустил из московских тюрем колодников, которым поручил огнеопасные диверсии — за скромное вознаграждение и отпущение уголовных грехов. Несомненно, Ростопчин постарался оставить в Москве разведчиков. Он опередил своё время, разгадал смысл мирового противостояния: не только на бранном поле, но и в пропаганде, промышленности, шпионских провокациях.
Безусловно, первыми поджигателями были русские патриоты, вдохновлённые выступлениями Ростопчина, а некоторые из них выполняли приказы генерал-губернатора.
Наполеон прогулялся по горящей Москве. Такого ада он не видел ни при Аустерлице, ни на Бородинском поле. Артиллерия ещё никогда не выжигала целые города — такие огромные, как эта варварская Москва. Пошли осенние дожди, но запах гари не выветривался. По воздуху летали какие-то конструкции, чистый город (французы при первом знакомстве с Белокаменной отмечали опрятность московских улиц) за два дня превратился в непроходимое, замусоренное пепелище. То и дело где-нибудь поблизости обрушивалась крыша, хрустели обгорелые доски — звуки разрушения напоминали симфонию боя. Непобедимый завоеватель то впадал в ярость, то чувствовал прилив эйфорической радости. Москва пала! Пожалуй, русские больше не способны сопротивляться на поле боя и от отчаяния принялись жечь всё на пути «Великой армии». Этот пожар — жест отчаяния, не более.
Но оставаться в Кремле Бонапарт не мог: в центре Москвы дышать было нечем, всё пылало. Он перебрался в загородный Петровский дворец — тот самый, где в советское время много лет располагалась Академия имени Жуковского.
Наполеон снова убедился: русские воюют «неправильно». И принялся жаловаться.
«Это губернатор и русские, которые, в ярости от того, что побеждены, подожгли этот прекрасный город. 200000 добрых жителей в отчаянии и на улицах в нищете… Эта потеря неизмерима для России, понятно, что её торговля в состоянии великого потрясения. Эти мерзавцы приняли меры, вплоть до того, что вывезли или испортили помпы», — писал он в тот день Марии-Луизе, для общения с которой всегда выбирал маску благородного рыцаря.
Тут же Наполеон поспешно составляет письмо императору Александру: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин её сжёг. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь в конце концов был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвёртая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Ох, как он боялся, что в поджоге обвинят французов! И неспроста: многие в России были уверены, что пожар — французская работа.
Но какая выгода французам от пожара? Они надеялись обрести в Москве надёжный тыл, чтобы в тепле и сытости поджидать подкрепления, получать продовольствие и лошадей. Ну и пограбить вволю. Последнее более-менее удалось, хотя ожидания были обмануты.
Сегюр писал: «Все видали мужчин с зверскими лицами, покрытых лохмотьями, и разъярённых женщин, блуждавших среди пламени и дополнявших собой ужасную картину ада. Эти бродяги, опьянённые вином и преступным успехом, не пытались больше скрываться, они победоносно сновали по воспламенившимся улицам, их ловили в то время, как они, вооружённые факелами, старались распространить пожар; для того, чтобы вырвать у них эти факелы, приходилось ударами сабли отрубать им руки. Все говорили, что эти бандиты были выпущены из тюрем русскими властями, чтобы сжечь Москву, и что в самом деле столь великое и столь крайнее решение могло быть подсказано лишь патриотизмом и выполнено лишь рукой преступника».
Кутузов во время встречи с Лористоном прямо заявил: «Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к Родине и готовые ради неё на самопожертвование, они гибли в горящем городе». Но он имел в виду поджог складов, который был стратегической необходимостью. Ответственность за смертоносный всегородской пожар он возлагал на французов, опьянённых от грабежей. Трудно поспорить и с версией Глинки: великий пожар был случайностью, в которой виноваты и русские, и французы, — в тесном деревянном городе такое вполне вероятно. Но для французов пожар стал гибельным.
Ростопчин и Кутузов получали сведения из оккупированной Москвы: к примеру, они знали, что дворник дворян Муравьёвых и некий купец были схвачены в момент поджога своих домов и расстреляны. Ростопчин приказал сжечь собственную любимую усадьбу — Вороново. На пожарище завоевателей ждала записка генерал-губернатора: «Французы! В Москве оставил я вам два мои дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь найдёте вы только пепел». Ещё один знаменательный факт: Ростопчин вывез из Москвы противопожарную технику — около ста труб. Не осталось в Москве и ни одного пожарного. Да, он готовил капкан для злого ворога.
Уничтожением своей усадьбы Ростопчин показал, что не намерен договариваться с супостатом, что будет сражаться до конца. Этим своим шагом он гордился всю жизнь, то и дело повторяя: «Я сжёг Вороново!»
Крестьянский принцип той войны — «Не доставайся злодею!» — пришёлся в самый раз и остроумному графу. Представим себе: если бы Ростопчин, призывавший к неповиновению, к ожесточённому сопротивлению, сам встретил бы французов хлебом-солью, кто бы после этого воевал за Отечество? Ныне-то нам не привыкать к такому лицемерию, но вожди победных времён не были отщепенцами. Что в XIX, что в XX веке.
Долго ли, коротко ли, Ростопчину надоела слава яростного поджигателя. Отставником, пребывая в Париже, написал он остроумную статью, которая многих в России возмутила: «Правда о пожаре Москвы».
Он бурно обвинял французов: «Нельзя ожидать большой предосторожности со стороны солдат, которые ходили ночью по домам с свешными огарками, лучиною и факелами; многие даже раскладывали огонь посредине дворов, дабы греться. Денной приказ, дававший право каждому полку, расположенному на биваках близ города, посылать назначенное число солдат для разграбления домов, уже сожжённых, был, так сказать, приглашением или позволением умножить число оных».
Многие и в России, и в Европе отреагировали на новые откровения Ростопчина подобно французскому историку Шницлеру: «Тем хуже для него самого, если он сам отвергает источник своей славы и собственными, так сказать, руками опрокидывает пьедестал того величавого монумента, который человечество воздвигло виновнику этой ужасной катастрофы, явившейся для европейских народов первым импульсом сбросить с себя иго французского завоевателя...»
Мародёры
В Успенском соборе хранился нательный Константинов крест, присланный с Афона в подарок царю Феодору Иоанновичу — самому набожному из русских государей. По преданию, когда-то крест принадлежал императору Константину Великому. Цари брали его в бой. Однажды этот крест спас жизнь первому русскому императору. После 1812 года он исчез… Чуть позже копия возникла в Благовещенском соборе. И это лишь одна из многих утраченных святынь.
В Архангельском соборе устроили винный склад. Алтарь использовали под кухню. Древнейший собор тогдашней Москвы — Спаса на Бору — превратили в хлев.
За несколько недель пребывания в Москве оккупанты переплавили много пудов золота и серебра — выжимали его отовсюду, бросали в переплавку то, что Русь копила и берегла веками. Часть этого серебра русские войска отбили потом у отступающих французов и возвратили в Москву: из него сделано 20-пудовое паникадило «Урожай», которое и ныне висит в Успенском соборе. А осенью 1812-го паникадила были сорваны, вместо них в Успенском соборе установили огромные весы для награбленного добра.
Крест Ивана Великого! Золотой крест, видный с любого перекрёстка Белокаменной. Эту святыню захватчики низвергнут с купола (по одной из версий — с помощью предателя-москвича) и попытаются уволочь во Францию… «Русский народ связывает обладание крестом Святого Ивана с сохранением столицы; Его Величество не считает себя обязанным обходиться с какими-либо церемониями с врагом, который не находит иного оружия, кроме огня и опустошения. Он приказал, чтобы крест с Ивана Великого был увезён, чтобы быть водружённым на Доме Инвалидов. Я отметил, что, в то время как рабочие были заняты этой работой, огромная масса ворон носилась вокруг них, оглушая своим бесконечным карканьем», — писал походный казначей императора Пейрюс.
Но через год в Кремле нашли поломанный при падении Иванов крест. Это засвидетельствовал кузнец Ионов, который осматривал крест в довоенные времена. Оказывается, никакого расторопного русского мужика не было, а французы снимали многопудовый крест неосторожно, уронили его, да так и потеряли в суматохе прямо в Кремле.
Есть и другая легенда. Крест всё-таки вывезли из Москвы вместе с другим награбленным добром, но случилось одно из чудес той войны: пришла зима, пришлось удирать от партизан и страдать от голода и холода. Тяжеленный позолоченный крест бросили то ли в озеро, то ли просто в снег, а по весне крестьяне нашли реликвию и после долгих мытарств вернули в Москву. Где правда? Нет ответа! Зато какая пища для душеполезных размышлений.
Когда казаки Иловайского ворвались в Кремль после отступления французов, они обнаружили в соборах походные горны с застывшими на них брызгами серебра, а на стенах храмов — сделанные мелом записи о массе переплавленного металла.
Плавильные печи стояли в центре Успенского собора, там переплавляли ризы, парчовые облачения. Гордая надпись на стене гласила: здесь добыто 325 пудов серебра и 18 пудов золота.
На пепелище
Тысячи русских раненых, которых оставили в госпиталях, погибли при пожаре. Большинство — герои Бородина. Сколько их было? По самым заниженным подсчётам — более двух тысяч. По завышенным — двадцать и даже пятьдесят. Вдумаемся: лучших из лучших оставили на смерть — тех, кто сражался от Смоленска до Москвы. Искалеченных, больных… Вот трагический парадокс: если бы замысел Кутузова и Барклая не привёл к изгнанию французов за пределы России через сто дней после покорения Москвы, мы оплакивали бы служивых жертв пожара, помнили бы о них. Они погибли не в открытом сражении, не в опьянении боем, а в ловушке пожара, от которого не было спасения. Но победа всё списала, и о жертвах мудрого оставления Москвы мы вспоминаем нечасто. Есть неразменное правило: победителей не судят. Даже если путь к победе совсем не похож на триумфальный марш.
Французы бросали все силы на борьбу с огнём, устрашали население казнями. Трупы «поджигателей» в целях устрашения надолго оставляли на улицах и площадях. «Мы расстреливаем всех тех, кого мы застали за разведением огня. Они все выставлены по площадям с надписями, обозначающими их преступления. Среди этих несчастных есть русские офицеры; я не могу передать б`ольшие детали, которые ужасны», — писал во Францию отцу капитан императорской гвардии К.Ж.И. Бёкоп. Но зачистки не принесли завоевателям счастья, Москва стала для них могилой, а не тылом. На пепелище деморализованная армия потеряла себя.
И тут Наполеон впервые с ужасом ощутил себя ведомым. Инициатива агрессора ускользала из его рук. «Император почувствовал себя побеждённым решимостью неприятеля, превзошедшей его собственную решимость. Это завоевание, для которого он всем пожертвовал и которое было словно призрак, которого он, казалось, уже коснулся рукой, рассеялось в пространстве в виде клубов дыма и пламени!» — комментирует проницательный Сегюр.
Аполлон Майков в своём «Сказании о 1812 годе» попытался проникнуть в мысли Наполеона:
Мира нет!.. И днём, и ночью
Неустанная погоня
Вслед за ним врагов
незримых...
Справа, слева — их мильоны
Там, в лесах...
«Так вот что значит —
Весь народ!..»
И безнадежно
Вдаль он взоры устремляет:
Что-то грозное таится
Там, за синими лесами,
В необъятной этой дали...
Конечно, Майков преувеличивал. Далеко не весь русский народ был готов сражаться не на жизнь, а на смерть за царя и Отечество. Встречались мародёры и приспособленцы, готовые присоединиться к победителю. А сотни тысяч равнодушных, которым не было дела до войны, пока она не пришла в их дом? И всё-таки в России оказалось куда больше сознательных патриотов, чем в других странах Европы, за исключением Испании.
Москва сгорела. На прощание Наполеон решится на самый варварский приказ в своей жизни: он повелит взорвать Кремль — не только стены и башни, но и соборы. В отместку за негостеприимство. Мы знаем: Кремль устоял, обложенный минами. Устоял и Успенский собор, в котором завоеватели покуражились вволю. От взрыва вся Москва содрогнулась. Рухнули Водо-взводная и Петровская башни. Рассыпался шатёр проездной Боровицкой башни. Обрушилась верхняя часть Никольской башни (а икона не пострадала!). Самая большая мина в центре Кремля была подложена под колокольни. Колокольня Ивана Великого дала трещину, но устояла, а звонница и чудесная Филаретова пристройка превратились в руины. К счастью, всё это бережно восстановили после победы. В народе установилось убеждение: Господь сохранил Первопрестольную. Хлынул дождь и притушил фитили. Взрыв оказался слабее, чем ожидали французы. К тому же иноземцы, на наше счастье, недооценили мощь древних стен… Израненный Кремль выстоял.
«Москва в слезах; Москва уныла,
Как тёмная в пустыне ночь!
Так говорил я вместе с одним из превосходнейших наших поэтов, стоя на высоком Мячковском кургане у Боровского перевоза на Москве-реке. Я видел сгорающую Москву. Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная чёрно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!.. Войска наши предпринимают какое-то очень искусное движение влево. Потеря Москвы не есть ещё потеря Отечества. Так скажет история, и так говорит главнокомандующий: таков есть голос всего войска, готового сражаться до последней капли крови!» — убеждал сам себя всё тот же Фёдор Глинка, воин и поэт, самый правдивый свидетель и участник тех событий. Через полтора месяца он вместе с боевыми соратниками погонит врага на запад, врываясь в сожжённые города.
«Великая армия» разлагалась в Москве — дышала пожаром и воровством. Тем временем Кутузов в тарутинском лагере выковывал меч победы. Мало-помалу удалось наладить снабжение армии, пополнить прореженные в боях полки. Фельдмаршал предусмотрел многое. Такой армии не страшно было новое генеральное сражение с Бонапартом. Русского солдата ждала невиданная слава. Но невозможно было развеять и кручину, скорбь по павшим братьям…
Есть такая грустная, протяжная песня — народный реквием. Многие слышали её в исполнении Валаамского хора. Сочинили эту песню солдаты во время Тарутинского стояния, когда армия набиралась сил, чтобы вытеснить француза из России. Тем временем враг орудовал в Москве… Песня-плач, мужской плач по товарищам, оставленным в поруганной столице:
Ночь темна была и не месячна.
Рать скучна была и не весела:
Все солдатики пригорюнились,
Пригорюнившись, да заплакали;
Не отцов родных оплакивали,
И не жён своих, и не детушек;
Как оплакивали мать родимую,
Мать родимую, мать-кормилицу,
Златоглавую Москву-матушку,
Разорённую Бонапартием!..
Самое страшное, что на всенародной беде наживались и ростовщики, и оборотистые купцы. В основании многих миллионных состояний лежит московская трагедия осени 1812-го. После пожара в Москву из села Зуева зачастил торговец ажурными тканями Савва Тимофеевич Морозов. Московские предприятия выгорели, и ткань, к удовольствию основателя династии, шла втридорога. Нет, никогда короли барыша не станут в России героями! В погоне за звонкой монетой они неминуемо становятся отщепенцами.
Правдист
Мне повезло, как и сотням тысяч (без преувеличения) советских мальчишек: о перипетиях Отечественной войны 1812 года я узнал по книге Михаила Григорьевича Брагина «В грозную пору». Прочитал первую страницу — и не смог оторваться. Долго потом играл и рисовал «по мотивам» Брагина — представлял себя героем того великого противостояния.
У нас в советские годы сложилась блистательная плеяда писателей, умевших увлекательно рассказывать детям о событиях далёкой истории. Упомяну лишь нескольких. Людмила Воронкова, писавшая об Александре Македонском и Кире Великом. Сергей Григорьев — автор книг «Александр Суворов» и «Малахов курган». Евгений Осетров, чья книга «Твой Кремль» стала для нас азбукой патриотизма. Сергей Алексеев и Анатолий Митяев создали целую библиотеку детской исторической литературы высочайшего уровня. Любой библиотекарь вам расскажет, что эти книги не пылились на полках. И книга Михаила Брагина, вышедшая массовым тиражом в издательстве «Малыш», повсюду была одной из любимых, из самых зачитанных… «Для младшего школьного возраста» — гласила аннотация к любимой книге. В наше время на кинофильмах о ратной славе Отечества — «Кутузов», «Два капитана», «Офицеры» — ставят печать: «Детям до шестнадцати лет не рекомендуется». Не рекомендуется приобщать детей к героике!..
Брагин научил нас видеть и любить историю Отечества в единстве всех веков. О сложном политическом подтексте войны, о стратегии и тактике Наполеона и Кутузова он писал увлекательно и лаконично, а это искусство редкостное, почти утраченное. А ведь он не считал себя детским писателем!
Член ВКП(б) с 1931 года, окончивший Академию имени Фрунзе, Михаил Григорьевич во время Великой Отечественной стал военным корреспондентом «Правды». Читатели с интересом воспринимали фронтовые репортажи Михаила Брагина, которые писались нередко на переднем крае, буквально под вражеским огнём. Той войне он посвятил сборники очерков «Великое сражение под Сталинградом» (1943) и «От Москвы до Берлина» (1947). Позже он напишет книги о Н.Ф. Ватутине — «Путь генерала» и о дважды Герое Советского Союза А.П. Шилине — «Путь лейтенанта». Много лет Брагин исследовал биографию и наследие М.И. Кутузова, посвятил великому полководцу несколько фундаментальных монографий, первая из которых вышла перед войной.
В год столетия «Правды» и двухсотлетия Отечественной войны 1812 года вспомним добрым словом офицера, историка, журналиста-правдиста Михаила Брагина. Он писал о героях и сам был рыцарем Отечества. Скажу, быть может, высокопарно, но в духе 1812 года: нет в мире силы, которая способна покорить, одолеть таких людей.
Обсудить новость на Форуме