15:00 15.06.2012 | Все новости раздела "КПРФ"
Публикация в газете «Правда», посвященная юбилею русского писателя И.А. Гончарова
Публикация в газете «Правда» посвящена 200-летнему юбилею русского писателя И.А. Гончарова.
«Вы только представьте себе: мсьё де Лень, наш милый мсьё де Лень собрался плыть на военном корабле вокруг света!» Эта поразительная новость в конце августа 1852 года со скоростью телеграфа облетела петербургские гостиные. У Майковых, Никитенко, Панаевых, Языковых — везде, где любил бывать на досуге Иван Александрович Гончаров, служивший переводчиком в департаменте внешней торговли министерства финансов, однако более известный, как автор романа «Обыкновенная история» и короткого, но сулившего развернуться в крупное литературное полотно рассказа «Сон Обломова», только и разговоров было о предстоящем писателю дальнем вояже. Все охали, ахали, пытались отговорить, пугали грядущими опасностями и особенно бытовыми неудобствами, к которым Гончаров, столь похожий привычками и характером на своего героя Илью Ильича Обломова и даже прозвище «мсьё де Лень» в светских кругах заслуживший, был весьма чувствителен.
НО, КАК ОКАЗАЛОСЬ, салонные приятели и даже близкие друзья знали Ивана Александровича лишь поверхностно. Позже, во «Фрегате «Паллада», навечно прославившем, наряду с «Обломовым», его имя, писатель попытался ответить на волновавший всех вопрос: «Вам хочется знать, как я вдруг, из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешёл на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычной суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка? Бывало, не заснёшь, если в комнату ворвётся большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребёт мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города, под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь... И вдруг — на море!»
И всё-таки не вдруг! Этот сорокалетний толстяк, страдающий ревматизмами и болями в печени, на самом деле всю жизнь мечтал о таком грандиозном путешествии. Как он признаётся в первой же главе своих путевых очерков, «может быть, с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам». Картины тропических лесов, синего моря, золотого радужного неба, возникшие в воображении мальчика из симбирской купеческой семьи, пережили его молодость, не потускнели с годами. «Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!»
А уходил Гончаров из Кронштадта в далёкое плавание в качестве секретаря адмирала Путятина, уходил на стареньком 44-пушечном парусном фрегате, «носящем мифологическое имя «Паллада». Главными целями кругосветной экспедиции было обследование берегов на севере Тихого океана и заключение торгового договора с Японией. Но о своих служебных обязанностях, рождавшихся в тесной корабельной каюте, на страницах книги «Фрегат «Паллада», Иван Александрович почти ничего не рассказывает. Зато Лондон и Мадейру, острова Зелёного Мыса и мыс Доброй Надежды, обычаи и нравы буров Южной Африки, обитателей островов Ява, Рю-Кю и Бонин-Сима, Сингапур, Шанхай, Гонконг, Нагасаки, Манилу и корейское побережье он рисует столь красочно и выпукло, что, кажется, ты рядом с писателем и собственными глазами видишь всю эту экзотику.
Bот как, например, гончаровское перо живописует высадку русских моряков и учёных-натуралистов на южноафриканский берег: «Смотрите, — говорили мы друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с человека; всё другое: и человек, и платье его, и обычай». Плетни устроены из кустов кактуса и алоэ: не дай бог схватиться за куст — что наша крапива! Не только честный человек, но и вор, даже любовник, не перелезут через такой забор: миллион едва заметных глазу игл вонзится в руку. И камень не такой, и песок рыжий, и травы странные: одна какая-то кудрявая, другая в палец толщиной, третья бурая, как мох, та дымчатая. Пошли за город, по мелкому и чистому песку, на взморье: под ногами хрустели раковинки. «Всё не наше, не такое», — твердили мы, поднимая то раковину, то камень. Промелькнёт воробей — гораздо наряднее нашего, франт, а сейчас видно, что воробей, как он ни франти. Тот же лёт, те же манеры, и так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге. И ласточки, и вороны есть; но не те: ласточки серее, а ворона чернее гораздо. Собака залаяла, и то не так, отдаёт чужим, как будто на иностранном языке лает. По улицам бегали черномазые, кудрявые мальчишки, толпились чёрные или коричневые женщины, малайцы в высоких соломенных шляпах, похожих на колокола... Только свинья так же неопрятна, как и у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову».
Но не только птички и кошечки, необычные растения и ракушки сразу же бросаются в глаза русскому писателю: «Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдаёт он приказания чёрному. Англичанин сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или на бирже, хлопочет на пристани... он распоряжается, управляет... он же едет в карете, верхом, наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.
А чёрный? Вот стройный, красивый негр финго, или мозамбик, тащит тюк на плечах; это «кули» — наёмный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой, из племени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряжённых в кабриолет. Там третий, бичуан, ведёт верховую лошадь; четвёртый метёт улицу, поднимая столбом красно-жёлтую пыль...»
Книгу о странствиях на фрегате «Паллада» нельзя читать быстро, равнодушно скользя глазами по строчкам — хочется с головой погрузиться в текст, как в морскую волну, и упиваться, наслаждаться словами, фразами, смаковать неожиданные сравнения, выразительнейшие детали. Вот, скажем, какой увидел Гончаров тропическую ночь в Атлантическом океане, в сотнях миль от ближайшей земли: «...небо было свободно от туч, и оттуда, как из отверстий какого-то озарённого светом храма, сверкали миллионы огней всеми красками радуги, как не сверкают звёзды у нас никогда. Как страстно, горячо светят они! кажется, от них это так тепло по ночам! Эта вечно играющая и что-то будто говорящая на непонятном языке картина неба никогда не надоест глазам. Выйдешь из каюты на полчаса дохнуть ночным воздухом и простоишь в онемении два-три часа, не отрывая взгляда от неба, разве глаза невольно сами сомкнутся от усталости. Затверживаешь узор ближайших созвездий, смотришь на переливы этих зелёных, синих, кровавых огней, потом взгляд утонет в розовой пучине Млечного Пути. Всё хочется доискаться, на что намекает это мерцание, какой смысл выходит из этих таинственных, непонятных речей? И уйдёшь, не объяснив ничего, но уйдёшь в каком-то чаду раздумья и на другой день жадно читаешь опять...»
Однако далеко не всегда море и небо были безмятежными, радовали глаз. Гончарову пришлось, конечно, и страху во время штормов натерпеться, и всяческих неудобств сполна хлебнуть: «Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерётся в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в воздухе. Фрегат взберётся на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадёт на бок и начинает скользить с горы, спустившись на дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на другой бок и лезть вновь на холм. Когда он опустится вниз, по сторонам его вздымаются водяные стены. В каюте лампы, картинки, висячий барометр вытягивались горизонтально. Несколько стульев повольничали было, оторвались от своих мест и полетели в угол, но были пойманы и привязаны опять. Какие бы, однако, ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь да найдёт случай вырваться: или книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползёт по столу и тут же захватит по дороге чернильницу или подсвечник. Вечером раз упала зажжённая свеча, и прямо на карту. Я был в каюте один, встал, хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня к полу, а свеча вспыхивала сильнее, вот того гляди вспыхнет и карта. Я ползком подобрался к ней и кое-как поставил на своё место…»
....Когда фрегат находился возле японских берегов, было получено тревожное известие, что началась война с Англией, Францией и Турцией, что враги высадились в Крыму. Успешно начатые переговоры с японцами пришлось прервать. У адмирала Путятина, как писал Гончаров, была теперь «обязанность не дипломата, а воина». Начальник экспедиции созвал к себе в каюту офицеров и объявил, что, «зная невозможность для парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями, он решил сцепиться с ними и взорваться». Всем невоенным, в том числе Гончарову, было предписано покинуть «Палладу» и возвращаться домой по суше.
Легко сказать — по суше. От побережья Охотского моря до Петербурга около десяти тысяч вёрст бездорожья, оледенелых горных хребтов, болот, рек, дремучей тайги, кишащей диким зверьём. Но другого пути нет. И Гончаров, преодолевая верхом, в лодке, в санях, а то и пешком по крутым склонам версту за верстой, ночуя в берестяной юрте, пережёвывая у костра застреленного собственноручно рябчика, даже иронизировать над собой умудрялся: неужели вот это существо, неловко сидящее на мохнатой низкорослой лошадке, обросшее щетиной, с опухшим лицом, с потрескавшимися от ветра губами, в грязных одеждах, которые насквозь пропахли дымом, болотной жижей и конским потом, — неужели это он, петербургский известный литератор и боящийся сквозняков чиновник?
А детская мечта его всё-таки сбылась: в один прекрасный день, после миллиона испытаний, он увидел родной Симбирск с левого берега Волги, хотя когда-то уезжал из материнского дома в противоположную сторону. Туда, где по вечерам прячется солнце...
Обсудить новость на Форуме