12:46 16.01.2009 | Все новости раздела "КПРФ"
«Правда»: Кошмары медицины в современной России
Кировский анестезиолог-реаниматолог Юрий Жидков выпустил книгу «Хроники инфекционной больницы». Проработав в больнице 20 лет, врач не смог больше молчать о кошмарах творящихся в ней.
Когда речь заходит о врачебных ошибках и чудовищном уровне отечественного здравоохранения, привычно звучат слова, что всё это выдумки журналистов-борзописцев, рыскающих в поисках “жареного”. Понятно, корпоративная этика не позволяет выносить сор из избы. Однако и у неё есть предел прочности. Доказательство тому — книжка кировского анестезиолога-реаниматолога Юрия Жидкова “Хроники инфекционной больницы”. В этой больнице города Кирова он проработал почти два десятка лет, нажил два инфаркта и, потеряв, видимо, всякую надежду на улучшение ситуации, выпустил свои записки в свет. Вот некоторые отрывки из его “Хроник”.
Разруха
За все годы работы я ни одной зимы не помню, чтобы в нашем отделении реанимации тепло было. Больные под тремя одеялами дрожью холод гонят, дежурная бригада в валенках и телогрейках вокруг единственного электрокамина приплясывает, руки над тёплыми воздушными струями греет, прежде чем в боксы к больным идти.
Ремонта мы со дня основания больницы не видели — ни капитального, ни косметического. Кафельная стена в реанимационном зале выбухает, выбухает, трещит, выпячивается и… рушится с грохотом, поднимая облако пыли, которое оседает на стерильные столы и инструменты. За неделю дефект устраняют, но хватает этого года на два-три.
В отделении три лечебных бокса, но больных принимаем только в два, в третий — опасно. Его с периодичностью в два-три дня заливает сточными водами с верхнего этажа, а там больные кишечные, сиречь поносы.
Стены грибком поросли, штукатурка вспучилась. Провода оголённые по всем помещениям висят, на них розетки болтаются. На потолке — металлические остовы разбитых осветительных приборов. Облупившаяся краска, незакрывающиеся рамы, на дверях средневековые железные задвижки, заменяющие врезные замки. Порванные топчаны и диваны с торчащим поролоном, разваливающиеся стулья. Дыхательный и наркозный аппараты — первых послевоенных лет.
В туалете — свеча. Грязно-восковая, скривившаяся, в несвежей полулитровой банке. Но это хорошо. Значит, можно справить нужду без помарок и не подмочить тапочки в обязательной приунитазной луже. Лампочек нет. Ладно бы только в туалете, так ведь во всём отделении нет. Лампочки мы теперь родственникам поступающих больных заказываем, вносим в список обязательных при госпитализации предметов обихода наряду с мылом, клеем и бумагой.
На случай чрезвычайной ситуации нам “по штатному расписанию” электрический фонарик положен. Батареек к нему, правда, не предписано, как и лампочек, а “родные” ещё при Брежневе состарились. С тех пор в экстренном шкафу рядом с противошоковой аптечкой пустой алюминиевый остов красуется, как положено, для отвода глаз. Поэтому при внезапном отключении электроэнергии свеча — незаменимая подмога. В такие дни больные лечатся при свечном освещении. Сестры в потёмках вены колют. Аппараты начинают пищать и отключаются. Ни о каких генераторах автономного питания мы и не ведаем. О том, что они есть, знаем из выступлений Шойгу по телевизору.
В больнице нет ни одного корпуса, где бы крыша не текла, ни одной палаты, где бы краны работали. Все стены в подтёках, с обвалившейся штукатуркой, поросшей грибком. Прогнивший линолеум на полу, в шкафах тараканы, мыши, крысы. В третьем отделении мать, лежащая по уходу за ребенком, проснулась ночью оттого, что у неё на груди крыса сидит. Чуть со страху не умерла. Естественно, что утром ни её, ни ребенка в больнице не было. Из полуразрушенных зданий в страхе быть задавленными обвалившейся крышей больные бегут уже целыми палатами в тот же день, что и поступают.
— Мне тебя легче закрыть, чем отремонтировать,— говорит начальник департамента главврачу.
По санитарным правилам
Дезинфекция у нас только на бумаге. А реально даже горячей воды нет. Сливной бачок в туалете восемь лет не работает, вместо него — ёршик. Какая тут дезинфекция! Руки холодненькой водицей сполоснул, о мокрое полотенце промокнул — и к больным. А откуда сухому полотенцу взяться? Пятнадцать человек персонала, а отопления нет. Под утро с этого единственного на всех полотенца чуть не капает.
Мы и домой заразу носим. По санэпиднадзорному приказу перед уходом с работы всем положен душ, а его нет. То есть он есть, но если кто и отважится в этой ободранной, захламлённой ванне искупаться, тогда единственный вход в отделение будет перекрыт, так как ванна стоит в проходной комнате, где туда-сюда люди снуют.
Одёжный шкаф у нас один на всех и на всё. В нём вместе висят грязная и чистая спецодежда и цивильное платье. Ну нет на складе мебели. Приказ противоэпидемический есть, а мебели нет. Вот и выносим на себе прицепившиеся бактерии.
О визите проверяющего эпидемиолога нас извещают заранее. Тогда сотрудники одеваются, как положено, проводится инструктаж: как на какие вопросы отвечать. Все будто в рот воды набирают, и… язвы больничные успешно скрываются. Например, дезсредства для обработки рук только перед приездом комиссии наливают. Положено нам горячее питание два-три раза в сутки, но его никогда не было и нет. И никто об этом не спрашивает. Ревизоры всё понимают и тоже делают вид.
А питание для инфекциониста очень важно. На холере раньше запрещалось работать на голодный желудок, потому что у сытого вероятность энтерального заражения много ниже — не выдерживает холерный вибрион, как и другие микробы, повышенной концентрации желудочного сока. Так мы еду готовим в стерилизационной! Плита газовая, а рядом пробирки с кровью… тут же группу крови определяем. К плите жмётся холодильник с плазмой и сыворотками, с колбасой и сосисками. На одной конфорке сало на сковороде шкворчит, на другой борщ капустой заправляется, на третьей халаты грязные в мыльной пене кипят. Это наши санитарки в перерывах обед с ужином на всю бригаду стругают, потому как официальной кормёжки нет, а попробуйте-ка сутки без еды! Но это реанимация — белая кость, в остальных отделениях остатки за больными доедают.
Как живёте, доктор?
Повышение квалификации у нас такое: последние десять лет никуда не выезжаем, не от кого новое брать. Как дурачки в собственном соку варимся, потому что нет у чиновников денег на наше обучение. Сами ездят.
Об оборудовании и говорить не приходится. Один-единственный аппарат для искусственной вентиляции легких почти всегда занят. Попади к нам в этот момент другой больной, нуждающийся в ИВЛ, опять истории болезни переписывать придется, врать, что он получал адекватную медицинскую помощь, а помер от тяжести заболевания.
У нас наркозного аппарата нет! Реанимация без наркозного аппарата?! Докладные уже восемь лет пишем, и всё без толку.
В год по четыре-шесть человек хороним только потому, что уже пять лет анализатор газов крови и электролитов не работает. А в нём всего-навсего реактивы закончились. И стоят-то они недорого. За это время столько денег на всякое малопригодное извели, а самого необходимого нет.
Метаморфозы
Зато медицинских начальников с преуспевающими бизнесменами уже путаем. Иду как-то по территории, вижу: новенький чёрный джип тормозит. Из него выходит холёная дама средних лет — загар, макияж, причёска, парфюм… Ну, думаю, опять владельцы заводов-газет-пароходов надсаженную печень восстанавливать припёрлись…
Навстречу главврач бежит, со мной поравнялся:
— Некогда мне. Видишь, из департамента по поводу ремонта приехали. Сейчас по отделениям пойдем.
Прошло около полугода. Захожу как-то в кабинет главного реанимационные проблемы решать, а он расстроенный сидит.
— Смотри,— говорит,— смету на ремонт из департамента прислали. Компакт-унитазы по четыре тысячи пятьсот каждый! Ты в магазинах такие видел?
— Да, хорошая импортная сантехника. Радоваться надо, что у нас такие стоять будут.
— Да привезли-то отечественные, с пластиковыми бачками! Им красная цена четыреста рублей…
— Не берите, откажитесь.
— Так смета уже утверждена и подписана, поставки начались. А вот смотри: мойки, ванны… какие по смете и какие привезли!..
Испытание властью
Главврачи в нашей больнице не задерживаются: год-полтора — и на выход. Одних снимают за пьянство, других — за нерадивость. Трезвенники, попадая к нам, оттого и запивали “горькую”, что честь и совесть свою не успели потерять. Отсутствие денег, текущие крыши, холодные батареи, проржавевшие трубы, нехватка кадров, готовых работать за нищенские оклады… Побившись без толку в двери госдепартамента и мэрии, убедившись в полной бесперспективно-сти дальнейших усилий, они безвозвратно “садились на спирт”.
Другая половина руководителей самозабвенно наслаждалась властью. Эти воровали безбожно. Вспомогательный больничный персонал освобождался от своих прямых обязанностей и в поте лица трудился на благо высокопо-ставленной семьи. Столяры сколачивали двери и рамы, водители отвозили их на дачу начальника, слесари тянули там водопровод и меняли трубы. Секретарши по очереди присматривали за его детьми. Работники пищеблока выкраивали лучшие куски на отдельное меню для него и его родственников, и больничной же машиной горячая пища доставлялась на квартиру домочадцам, а властвующей особе — в кабинет.
Зубной протез
Прихожу на работу, меня спрашивают:
— Вы зубные протезы снимать умеете? Женщина поступила. Погибает. Интубировать пора. Рот ей открыли, а там протезы. Попытались снять — не получается.
— Так вызовите стоматолога, пусть он снимет.
Подхожу к больной… Боже ж мой! Передний мост у неё на одном крайнем зубе держится, да и тот расшатан. Второй зуб выдран с корнем, торчит из протеза гнутого. Дёсны в крови. Хорошо хоть женщина ничего не чувствует — без сознания и обезболена.
Пришла стоматолог — ужаснулась:
— Кто это у вас стационарные коронки с корнем выдирает? Его ж посадят.
— Боюсь, что нет. Он непотопляемая личность. Однажды катетеризировал по Сельдингеру — проводник упустил. Леска в вену сантиметров на тридцать ушла и свернулась в предсердии или в желудочке. Пришлось кардиохирургам оперировать больную. По всем статьям крайне дорогостоящее “удовольствие”. Другого бы прогнали взашей, а этому хоть бы что — ни выговора, ни жалобы. Он под особым покровительством начмеда работает.
Переписанная история
Ребёнка с приема в респираторное отделение отправили. Кашель, насморк, температура небольшая — вроде бы банальное ОРЗ. К утру он умер. Внезапно. В реанимацию спустили уже поздно. Причина смерти: ОРЗ. В истории болезни ни анализов, ни консилиума, ни рентгена — два листочка всего. Недообследован больной.
— Вы с ума сошли? — орёт начмед.— Кто это от ОРЗ умирает? Вы ж под суд пойдёте и меня потянете!
— Теперь сами переписывайте историю! Чтоб через два часа была! — разгневанная начмед выбегает из отделения, но вскоре возвращается, берёт историю и молча уходит к себе.
До суда у нас дело редко доходит. Если кто умрёт неожиданно от нерадивости персонала или прямой халатности, историю болезни в тот же день переписывают набело от начала до конца: от первичного осмотра до врачебного заключения, объясняющего неотвратимость летального исхода. Пишется всё, как положено: консилиумы, анализы, осмотр сотрудников кафедры... У нас этим начмед ведает — зам. главврача по лечебной части. Непревзойдённый талант по части фальсификации! К тому времени, когда на лечебно-контрольную комиссию история попадает, она уже — образец врачебной доблести, самоотверженности и изящества научной мысли, о который неминуемо разбивается любая жалоба, судебный иск. Никакой эксперт при самом тщательном анализе врачебной ошибки не отыщет.
В морг мы редко с диагнозом ходим. Негласное правило: диагноз до вскрытия не писать. Вот когда прозекторы вскроют, свою точку зрения выскажут, мы поспорим, острые углы сгладим, дабы явных разночтений не было и клиническому описанию соответствовало, тогда и выведем согласно классификации название той болезни, от которой якобы и лечили.
Окончательный диагноз
Когда “пахнет жареным”, у нас собирают консилиум. Это одна из форм коллективной безответственности, своеобразный мозговой штурм, направленный не столько на помощь больному, сколько на прикрытие врачебных промашек. Врачей много, подписей тоже, а спросить не с кого. Для лечащего врача консилиум — как страховочный канат для воздушного гимнаста. Работу плохо выполнил, промахнулся, а не повредился: и место за собой сохранил, и имя непорочное.
Февраль. Эпидемия гриппа. Грипп есть, смертности от гриппа нет. Не положено! Собирается консилиум. Больной прогностически плохой. Умирает. Это очевидно. Умирает от гриппа. Но ставить диагноз “грипп” нельзя — затаскают. Решили — “энцефалит”. Энцефалит — это наша палочка-выручалочка, за него не ругают, да и доказать что-либо практически невозможно. С патологоанатомами всегда можно договориться.
— Марина Ибрагимовна, возьмите мазок на ИФА (иммуноферментный анализ.— Ред.) из носоглотки, — распоряжается начмед, — и в экспресс-лабораторию. Посмотрим, что за грипп у него там… Анализ пошлите под каким-нибудь чужим именем.
— Зачем под чужим? Пошлём под своим, только результат по получению в историю вклеивать не будем, и всё!
Сокрытие диагноза свершилось. Консилиум свою работу завершил, все расходятся по домам. Я, дежурный реаниматолог, остаюсь с больным. Мне его сегодня лечить. Мне надо изворачиваться и такие назначения делать, чтобы они ему от гриппа помогли и псевдодиагнозу соответствовали, чтобы разночтений с рекомендациями консилиума не выявилось. Такая вот дилемма…
Эпилог
И превращается наша работа в сплошной стресс и нервотрёпку. У реаниматологов и без того самая высокая смертность среди врачебных специальностей. Редко кто до сорока лет доживает. Надбавка к зарплате — пятна-дцать процентов — лихая компенсация! Мы за неё здоровьем расплачиваемся, преждевременным старением да еще срывами на домашних. Вроде бы ни с того ни с сего. На деле же всё просто: накануне папа хоронил… хоронил того, кто никак не должен был умереть — ни по возрасту, ни по болезни. Умер потому, что не было нужного лекарства, необходимой аппаратуры, должной организации… Потому что давно уже никому ничего не нужно.
— Это не повесть и не рассказ, — подытожила матушка, закончив читать мой опус. — Это докладная записка министру здравоохранения.
Обсудить новость на Форуме