15:00 17.11.2010 | Все новости раздела "КПРФ"

Михаил Лобанов об «Архипелаге ГУЛАГ» и его авторе

Выдающийся литературовед, критик и публицист Михаил Петрович Лобанов отмечает 17 ноября своё 85-летие. Фронтовик, ушедший на войну семнадцатилетним и тяжело раненный на Курской дуге, он и в последующей жизни остался настоящим солдатом-патриотом. Публикация в газете «Правда».

Особенно проявилось это в трагическое для нашей Родины время, когда, уничтожив Советский Союз, враги стремятся духовно сокрушить Россию. Автор замечательных книг об А.Н. Островском и С.Т. Аксакове, Михаил Лобанов составляет вдруг интереснейший документальный сборник «Сталин». Профессор Литературного института имени А.М. Горького, занятый преподаванием и академическими исследованиями, он одновременно выступает в «Правде» с острыми статьями и беседами на самые злободневные темы.

Одна из этих тем — Солженицын и его отношение к советской истории. Вот сейчас «Архипелаг ГУЛАГ» вводят в школьную программу, что у многих вызвало искреннее возмущение. А Михаил Петрович еще несколько лет назад дал исчерпывающую оценку этому труду антисоветчика да и всей его деятельности в большой беседе с обозревателем «Правды» Виктором Кожемяко.

Публикуем некоторые высказывания Михаила Лобанова из этой беседы, не только не утратившие своей актуальности, но и ставшие, пожалуй, еще более насущными сегодня.

СВОЕЙ ГЛАВНОЙ ЗАСЛУГОЙ Солженицын считает то, что он, по его словам, «прокричал правду о нашей послереволюционной истории». Прокричал — это, пожалуй, верно. Только вот насчёт правды... Вадим Валерианович Кожинов приводил в беседе с вами, Виктор Стефанович, примеры, как «без должной ответственности» Солженицын может обращаться с фактами, цифрами. Речь шла, в частности, о наших невероятно преувеличенных им потерях в годы Великой Отечественной войны. То же самое, но в еще большей степени, относится к его оценкам «жертв коммунистического режима».

Откройте его недавно вышедшую «Публицистику» в трех томах. Там то и дело встречается: «Мы потеряли 40—45 миллионов только на Архипелаге ГУЛАГе»; «уничтоженных 30—40 миллионов на Архипелаге ГУЛАГе»; «беда России, где уничтожено 66 миллионов»; «Более 60 миллионов погибших — это только внутренние потери в СССР. Нет, не войну имею в виду, внутренние потери» и так далее, и так далее. И когда получает разнообразные премии, напирает всё на те же ужасы.

Вроде бы сдерживающая политические страсти Темплтоновская премия, которая дается за «прогресс в развитии религии»... Странный, конечно, прогресс, но и тут, при получении ее, Солженицын вещает миру об «истребительной революции, сглодавшей у нас до 60 миллионов людей». Даже прощаясь с жителями городка Кавендиш, где жил этот «вермонтский затворник», Солженицын считает нужным попугать американских обывателей разгулом зла в той стране, куда он возвращается: «Только от террора коммунистического режима против собственного народа мы потеряли до 60 миллионов».

Откуда же берутся эти цифры?

Сам Солженицын так комментирует свои «открытия». В беседе со студентами-славистами в Цюрихском университете он поясняет, почему его «Архипелаг ГУЛАГ» — это не историческое, не научное исследование, а «опыт художественного исследования»: «Художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного... Там, где научное исследование требовало бы сто фактов, двести, — а у меня их — два! три! И между ними бездна, прорыв. И вот этот мост, в который нужно бы уложить еще сто девяносто восемь фактов,— мы художественным прыжком делаем, образом, рассказом, иногда пословицей. Я считаю, что я провел самое добросовестное исследование, но оно местами не научное... Конечно, кое о чем надо было и догадаться».

Вы понимаете? Не историческая достоверность, опирающаяся на фундамент фактов, а некая литературщина с ее «тоннелем интуиции», «художественным прыжком», «догадкой» и прочим! И вот из этой игры воображения и возникают ошеломительные, ничем не доказанные цифры. Характерно, что даже на Западе многие считают «Архипелаг...» с его гипертрофированной политической тенденциозностью оскорблением для России, превращенной бывшим зеком в сплошную универсальную зековщину. Так, Солженицына очень задело, когда он, проживая в Цюрихе, получил извещение, что в Женеве, на территории ООН, властями её запрещена продажа «Архипелага...» на английском и французском языках, как книги, «оскорбляющей одного из членов ООН».

Любопытна история распри Солженицына с западногерманским журналом «Шпигель», напечатавшим сообщение о том, что «высланный с Родины Солженицын не хочет удовлетвориться только писанием книг, а хочет непосредственно делать политику, для этого он организует Международный трибунал против своей Родины — Советского Союза».

Помимо «страсти к политическим выпадам» (его слова), есть у Солженицына и ещё страсть — видеть в своих соотечественниках-современниках желанных ему смертников, поголовных «жертв коммунистического режима». Это, можно сказать, я испытал на себе. В своем «Бодался телёнок с дубом» он приводит несколько цитат из моей статьи «Просвещенное мещанство», напечатанной в журнале «Молодая гвардия» в начале 1968 года, и заключает: «В 20—30-е годы авторов таких статей сейчас же бы сунули в ГПУ да вскоре и расстреляли». Но дело в том, что были уже другие годы, другое время и Россия была другой…

ЕСТЬ У БЕЛИНСКОГО сравнение двух современных ему писателей: у одного ум ушел в талант, а у другого — талант в ум. О Солженицыне можно сказать так: у него и ум, и талант целиком ушли в злобу, в ненависть к Советской власти, к «коммунистическому режиму». По накалу ненависти к нашему государству советского периода, к Сталину как великому руководителю этого государства Солженицына можно сравнить только с Троцким. Кажется, что этой энергетикой питаются и те его бойцовские качества, которые он сам считает определяющими в своих сочинениях. Так, о «Бодался телёнок с дубом» он говорит, что это «не мемуары, а репортаж с поля боя». Свою нобелевскую речь он заканчивает призывом к писателям мира  «выйти на бой!» Против чумы лжи, рассадник которой в мире, разумеется, всё тот же «дракон». Левиафан, как он постоянно именует свою страну. И здесь уместно перефразировать выражение самого Солженицына: «антисемитом не может быть художник» — не может быть художником ослепленный маниакальной идеологией человек…

Солженицын любит называть себя не политиком, а художником. Но даже лучшая вещь его прозы — рассказ «Матренин двор» — из «чистой литературы», по словам автора, не обошлась без расчетливой политики...

Идеология, как поистине дракон, крепко держит в своей пасти и самого писателя, и его героев. Если уж «Раковый корпус» — то, считай, всё в обществе, в государстве поражено раковой опухолью сталинизма, террора. Если «В круге первом» с его шарашкой, то это только начало тех Дантовых кругов ада, из которых и скроена система «совкового» общества. Надо сказать, что есть своя прозорливость в выборе писателем любимого героя. Вот «В круге первом» мечется по центру Москвы, по Арбату дипломат Володин, чтобы забежать в телефонную будку и позвонить оттуда в американское посольство, передать, что в Нью-Йорке советскими агентами готовится похищение секрета атомной бомбы. И какое авторское сопереживание: как бы не попал предатель в лапы КГБ! Ведь ему ненавистна сама мысль, чтобы его страна имела атомную бомбу.

Так любимый герой Солженицына открыл путь в святилище будущим «демократам». В американское посольство побежит потом Гавриил Попов, чтобы сообщить о готовящемся «путче» ГКЧП. Бывший вице-премьер России Полторанин вспоминает, как «сразу же после заседания правительства некоторые его участники бросились наперегонки в американское посольство, чтобы первыми донести информацию». И уже как бы нет ныне предателей! Осуждённых за шпионаж оправдывают, делают из них героев. Солженицын здесь и в самом деле открыл путь «новому мышлению».

УДИВИТЕЛЬНОЕ СВОЙСТВО есть у русской литературы — с нею нельзя играть. Она оказалась искусительной даже для такого лютого врага русского народа, русской культуры, как Троцкий. Кстати, любимца, идола Солженицына в его молодые, да и в зрелые годы. Рассказывая о своих мытарствах с женой по свету после изгнания из России, этот перманентный революционер вдруг вспоминает тяготы гонимого протопопа Аввакума, его разговор с верной протопопицей: «Долго ли муки сия, протопоп, будет?» — «Марковна, до самыя смерти!» — «Добро, Петрович, ино еще побредём». Лев Давидович рассчитывает, видимо, на такую же доходчивость своих страданий, но эффект получается обратный. Не бредущих по сибирской обледенелой дороге видишь измученных людей, а что-то вроде того, как несется в бронепоезде с боевой подругой главный комиссар, весь обвешан револьверами, на остановках расстрелы «своих же» красных... «Долго ли муки сия, Давидыч, будет?» — «До самыя мировой революции, комиссарша!»

Подобного рода обратные эффекты получаются и в «Очерках изгнания» Солженицына — «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». Конечно, изгнание есть изгнание — бытовой переворот, разрыв с близкой средой... Но читаешь его «Угодило зёрнышко…» и улавливаешь какую-то торжествующую ноту сбывшегося, несмотря на позу гонимого. Изгнанник буквально упивается своей всемирной известностью, как его узнают повсюду, не дают проходу. «На железнодорожных станциях Германии и Швеции узнавали меня через окно с перрона, на иных станциях успевали встретить делегации... духовой оркестрик играл мне встречный марш». Странно, но Солженицын как будто не понимает, что вся эта феерия вокруг него — результат оболванивания средствами медиа обывательской массы. И что не сам по себе он интересен. Ну кому нужны сейчас на Западе солженицыны — после того, как не стало великого нашего государства?..


Источник: КПРФ

  Обсудить новость на Форуме