14:15 20.09.2011 | Все новости раздела "КПРФ"
Мгновения Юрия Бондарева. Страницы из продолжающейся книги
Газета «Правда» публикует страницы из неоконченной книги известного русского писателя Юрия Бондарева.
Игра памяти
После нестерпимо знойного дня смотрел на предзакатное небо. Там медленно плыли тончайшие облака, и верховой ветер ласково перебирал нежную, золотящуюся листву на верхушках берез.
Смотрел — и не мог объяснить самому себе, почему вдруг возникло другое небо — пепельное, вытянутые острова облаков стояли там в каком-то молочном пространстве под белым космическим солнцем, отчего становилось жарко, душно...
Так куда я летел? Когда? И зачем? Разве в тот же день я ещё увидел напоминающие айсберги небесные нагромождения, как бы покрытые белизной снега, сверкающего справа от самолета, а внизу, под айсбергами, ползли барашковыми стадами осколки этой белизны.
Но почему всё-таки я забыл, куда лечу, хотя хорошо помню, что время вылета было в 13.00 по московскому времени и время полета 3 часа 30 минут? И, удивленный этой неправдоподобной точностью, я подумал, что неисповедимы чудеса памяти. И непоследовательно, но очень ясно вспомнил загорелых дочерна мальчиков, продававших арбузы, помидоры, вареную кукурузу на берегу Каспия, и под ветерком с моря неприятно звенел ржавым железом указатель: «Пиршакар—Бузовны». Что же это за странная игра памяти? Знаем ли мы в конце концов, что такое наша память? Возвращенная сознанием, ушедшая в прошлое действительность? Или некая вторая реальность, приближенная воображением?
Ответа точного не было у меня. И только несколько успокоили незабытые стихи Джона Донна:
Поэты изящно слагают стихи,
Историки в правду играют,
А тайны, как прежде,
Темны и тихи.
И сами в себе пребывают.
Начало и перерыв
Иногда думаю, что в июле сорок первого года молодые немецкие солдаты были возбуждены тем, что началась в России не очень трудная, заманчивая война с театральными заревами по ночам, заполненным мощным гудением «юнкерсов» среди множества теплых звезд, каких никто не замечал над фатерландом, с ежедневно выданными фельдфебелем сигаретами и шнапсом, с ожиданием удобных квартир в захваченных чужих городах, товарищеских пиршеств в богатых трофейных складах, дозволенных развлечений с синеглазыми славянками, щедрых наград вермахта, праздничных подарков из рейха, что радуют воспоминаниями о доме, особо приятными после упоения завоевателей жестокой стихией огня.
А в это же время мы, молодые русские солдаты, ещё жили недавней беспечностью школьной свободы, и мы не сомневались, что подвиги, мужественные поступки отпущены нам самой судьбой, и мы были убеждены в скорой нашей победе (конечно, без потерь), которая вновь вернет и продолжит любимое лето, июльскую пору футбола, тополиного пуха, школьных каникул, прерванных войной на короткий срок.
Для них война в России была началом разрушительных удовольствий, для нас — внезапным перерывом каникулярного лета.
И спустя много лет я с печалью вспоминаю ту пору, хорошо зная, что чистота, наивность и романтизм стоили многих жизней моему поколению в сорок первом и сорок втором годах!
Колдовство
В мои преклонные годы я называю послевоенное время естественной энергией жизни. Я был физически силен, недурен собой и постоянно испытывал нежность и влечение к женщинам, хотя, в общем, оставался не совсем испорченным мальчиком.
А она в то последнее утро была уже такая далекая, такая потерянная для меня. Я не мог забыть, как мы всю ночь отдавались друг другу, и чувствовал, что она, помня ночное безумство, старалась насильно улыбаться мне припухшими губами. Я знал: сейчас она уйдет от меня к своему мужу, кажется, горному инженеру, и вряд ли мы увидимся еще.
Полумрак рассвета ускользал из комнаты. Она осторожно поцеловала меня в лоб, зачем-то перекрестила и тихонько вышла. Я стоял, как в зябком тумане, около дивана, где только что мы ненасытно обнимались, и внезапно увидев себя в зеркале, растерянно вгляделся в лицо, не узнавая. В моем лице жило другое лицо — лицо мальчишеского отчаяния. За всю войну это была первая искренняя близость с женщиной, и меня охватило ощущение непоправимой потери, мутной дурноты. Я вспомнил, как поздним вечером мы подошли к дому и возле парадного я, охваченный горячим огоньком нетерпения, так порывисто и страстно обнял её, что мы оба едва не упали на ступени. И тогда её голос невнятным ветерком дошел до меня: «Я знаю, что случится между тобой и мною. Пожалуйста, скажи, неужели после войны все ребята с фронта такие?.. Я думала, что там вы огрубели на всю жизнь...»
Её голос не забыт и не забыта сумасшедшая ночь нашей ненасытной близости, похожей на колдовство, данное мне судьбой в ту незабвенную ночь за отданные войне годы юности.
Внушение совести
Он стоял в кругу шумящих гостей мучнисто-бледный, его губы одеревенели в полуулыбке, а глаза и покорно ссутуленная фигура выражали жалкое уничижение. Несколько секунд назад звук пощёчины, внушавшей ему совесть, прозвучал, как выстрел в толпе гостей. И вдруг он, часто заморгав одутловатыми веками, выкатил на модный галстук крупные капли слёз и неожиданно для всех заставил себя расплакаться с умилением.
— Простите ради Господа, виноват, виноват перед всеми вами! Я виноват! Я виноват... Я не хотел никого порочить в своей статье. О, эта печальная милость неба! Я благодарю вас, благодарю!
— В его лице борются лисица со свиньей, — сказал кто-то брезгливо. — Из ста журналистов и критиков по меньшей мере пятьдесят заслуживают пощёчину.
— Напрасно, — похохатывая, зарокотал гость со смешливым лицом. — Не жестокость, знаете ли, а милосердие путь к справедливости. Своей ложью он зарабатывал себе хлеб. И мы, господа хорошие, все лжём поголовно по делу случая! Иначе жизнь из одной правды превратилась бы в сущий ад! И мы должны его снисходительно простить. Барашку трудно съесть волка.
Кто-то произнес громко:
— Ха-ха! Виват, всеобщая любовь и всепрощение! Шампанского клеветнику!
— Что ж, я налью ему первый, — сказал человек со смешливым лицом.
Обсудить новость на Форуме