10:30 27.10.2012 | Все новости раздела "КПРФ"
Дата в истории. К 170-летию со дня рождения художника Василия Верещагина
Над Жёлтым морем вставало солнце. Прекратили грохотать корабельные орудия, ещё несколько минут назад дружно стрелявшие по японским миноносцам, начали рассеиваться облака порохового дыма. Броненосец «Петропавловск» и ещё несколько боевых кораблей русской эскадры возвращались домой, в Порт-Артур.
НА КАПИТАНСКОМ МОСТИКЕ «Петропавловска» чуть поодаль от группы офицеров вполголоса разговаривали друг с другом два высоких бородача. Один был в накинутой на плечи флотской шинели без погон, другой — в штатском сюртуке, в петлице которого поблёскивал Георгиевский крест.
— Давно хотел вас спросить, голубчик Василий Васильевич, за что эта награда? — Командующий эскадрой вице-адмирал Макаров ткнул пальцем в крестик. — Ведь вы, батенька, художник, а значит, человек сугубо мирный. Хотя, судя по вашим картинам, очень любите войну изображать. До сих пор у меня перед глазами стоят и Плевна, и Шипка, а особенно ваш цикл про 1812 год. Но не за художество же Святым Георгием вас пожаловали. Его только за особые отличия в бою дают.
— Долго рассказывать, Степан Осипович, да и не привык я хвастовством заниматься, — уклончиво ответил Верещагин. — Одно могу сказать: я видел вблизи не одну войну. Иначе её правдиво не напишешь. Да и сюда, на ваш броненосец, попросился только для того, чтобы собственными глазами увидеть морской бой с японцами. Подробности — их ведь не придумаешь, отсиживаясь на берегу. А что касается моего Георгия, когда-нибудь после войны вы сходите в библиотеку, возьмёте журнал «Русская старина» за 1888 год, найдёте там статью с моими воспоминаниями про Самарканд 1868 года и всё, что вас сейчас интересует, оттуда узнаете.
— Постойте-ка, что-то припоминаю. Вы ведь там, в Самарканде, увлекая за собой солдат, в штыковую атаку ходили?
Верещагин лишь кивнул в ответ, молча отошёл в сторону, достал из кармана блокнотик с карандашом и попытался зарисовать строй дымящих трубами русских кораблей, идущих по волнам параллельным курсом с флагманским броненосцем. Но расспросы вице-адмирала задели художника за живое, разбередили его память. Перед глазами явственно вставало всё пережитое тогда в знойном Туркестане, во время его первой, но, как потом оказалось, далеко не последней войны ...
...В Самарканде художник, прикомандированный к войскам генерала Кауфмана в качестве «летописца» его побед, оказался через несколько дней после того, как эмир бухарский, понеся большие потери в полевом сражении у самаркандских стен, скрылся где-то в глубине пустыни, тем самым дав русским солдатам возможность беспрепятственно войти в город. Красота этой бывшей столицы хромого Тамерлана поразила Верещагина. «Самарканд был тут, у моих ног, потопленный в зелени. Над этими садами и холмами возвышались громадные мечети», — с восхищением записывает он в свой походный дневник.
С любопытством всматривается художник в повседневную жизнь горожан, посещает яркий и шумный восточный базар, заходит в чайхану, садится, скрестив ноги, на помост и пьёт из пиал ароматный зелёный чай со сладостями вприкуску, любуется древними мавзолеями и медресе, чьи стены украшены разноцветными причудливыми орнаментами. И когда генерал Кауфман решил преследовать главные силы эмира, чтобы одним ударом закончить войну, и увёл свои полки из Самарканда, оставив там только небольшой гарнизон из пятисот «штыков», Верещагин предпочёл не трогаться с места — так увлекла его работа над самаркандскими этюдами.
А дальше произошло неожиданное: вынырнув откуда-то из-за песчаных холмов, перед стенами Самарканда выстроился готовый к штурму огромный неприятельский отряд. Как вспоминал позже Василий Васильевич Верещагин, «и в бинокль, и без бинокля ясно было видно, что вся возвышенность Чапан-Ата, господствующая над городом, покрыта войсками, очевидно, довольно правильно вооружёнными, так как блестели ружья, составленные в козлы. По фронту ездили конные начальники, рассылались гонцы...» И вот вся эта рать навалилась на горсточку русских...
Конечно, художник не мог взирать на всё происходящее со стороны, тем более что в случае победы бухарцев его участь была бы столь же плачевной, как и у захваченных в плен русских воинов: секир башка! Так лучше умереть в бою! «Я взял ружьё от первого убитого около меня солдата, наполнил карманы патронами от убитых же и 8 дней оборонял крепость вместе со всеми военными товарищами... и не по какому-либо особенному геройству, а просто потому, что гарнизон наш был уж очень малочислен, так что все выздоравливающие из госпиталя, ещё малосильные, были выведены на службу для увеличения числа штыков — тут здоровому человеку оставаться праздным грешно, немыслимо».
Но Верещагин даже в бою оставался художником. Его цепкая память сохранила множество подробностей, позже перенесённых им на холст. Вот в Бухарские ворота крепости пытаются ворваться нападающие, на жёлтом песке белеют гимнастёрки погибших русских солдат. Одного пуля сразила прямо в лоб, другому вонзилась близ сердца. «Он, — писал Верещагин, — выпустил из рук ружьё, схватился за грудь и побежал по площади вкруговую, крича:
— Ой, братцы, убили, ой, убили! Ой, смерть моя пришла!
— Что ты кричишь-то, сердешный, ты ляг, — говорит ему ближний товарищ, но бедняк ничего уже не слышал, он описал ещё круг, пошатнулся, упал навзничь, умер — и его патроны пошли в мой запас».
Именно эту сценку Василий Васильевич вскоре перенёс на одну из картин самаркандского цикла — «Смертельно раненный».
О мужестве Верещагина в схватках с противником, о его презрении к смерти среди русских офицеров, воевавших в Средней Азии, ещё долго ходили легенды. Впрочем, некоторые эпизоды он рассказал сам в том самом очерке «Самарканд в 1868 году». Вот воины эмира в чалмах уже ворвались внутрь крепости через пролом в стене и бросились к защищавшей ворота пушке. «Вижу, — повествует Верещагин, — в самой середине полковник Назаров, раскрасневшись от злости, бьёт солдат наотмашь шашкою по затылкам, но те только пятятся... Моя первая мысль была — не идут, надо пойти впереди; вторая — вот хороший случай показать, как надобно идти вперёд; третья — да ведь убьют наверно; четвёртая — авось не убьют!.. В моём очень не представительном костюме, сером пальто нараспашку, серой же пуховой шляпе на голове, с ружьём в руке, я вскочил ... оборотился к солдатам и. крикнувши «братцы, за мной», бросился на неприятельскую толпу, которая сдала и отступила».
Весьма примечателен и другой отрывок из верещагинского очерка: «Вам первый крест, Василий Васильевич», — сказал Б., думая, конечно, сделать мне приятное, но я энергично протестовал против этого, потому что, признаюсь, к некоторому чувству тщеславия, возбуждённому такими словами, примешивалось и порядочное чувство гадливости: едва ли не лучшие минуты моей жизни были эти два дня, проведённые в самой высокой дружбе, в самом искреннем братстве, устремлённых к одной общей цели, всеми хорошо сознаваемой, всем одинаково близкой — обороне крепости. Я хорошо помню и искренне говорю, что ни разу мысль о какой бы то ни было награде не приходила мне в голову».
Несколько гонцов, посланных к Кауфману с мольбой о помощи, были перехвачены бухарцами и на виду у русских обезглавлены. Лишь одному сопутствовала удача. На седьмой день осады, как вспоминал Верещагин, усталый и грязный «молодой джигит», счастливый тем, что остался жив и с честью выполнил опасное поручение, принёс осаждённым наказ генерала: «Держитесь! Завтра я буду у вас».
...Василий Васильевич отвлёкся от тягостных воспоминаний лишь тогда, когда эскадра приблизилась к своей базе. Вот уже флагманский броненосец поравнялся с Золотой горой, стал неспешно втягиваться в горловину порт-артурской бухты. И тут прогремел оглушительный взрыв — «Петропавловск» напоролся на подводную японскую мину. Верещагин от неожиданности выронил альбом со свежими зарисовками, вопросительно посмотрел на Макарова. И в последнюю секунду своей жизни успел услышать второй мощный взрыв — полсотни торпед, взорвавшихся в минном погребе, разломили броненосец пополам...
Обсудить новость на Форуме