13:46 01.10.2010 | Все новости раздела "КПРФ"
Дата истории. Оружием Михаила Челышева была совесть
На сороковой день после расстрела защитников Дома Советов редакция «Правды» собрала тех, кто причастен к октябрьским событиям. Были среди них люди, в те трагические дни потерявшие своих близких. Челышевы пришли всей семьёй — «Правда» стала последней инстанцией в безуспешных розысках без вести пропавшего мужа и отца. А вскоре, 19 ноября, в очередном номере появились фотография немолодого человека и небольшая корреспонденция. Об этом публикация в газете «Правда».
«Не постеснявшись на виду у всего мира расстреливать парламент, власть удержавшие стыдливо замалчивают последствия. Делается всё возможное, чтобы данные о числе жертв канули в Лету,— писала «Правда».— Один из тех, о ком жена и двое детей больше сорока дней ничего не знают,— Челышев Михаил Михайлович, 1943 года рождения, старший научный сотрудник МИФИ. Приметы: среднего роста, плотного телосложения, карие глаза. Был одет в чёрный свитер, серую телогрейку, чёрные ботинки. 3 октября он ушёл из дома в 11 часов, ни с кем не попрощавшись, чтобы избежать лишних разговоров и уговоров. Документов при нём не было. С тех пор никаких известий. Кто-то из знакомых сказал, что видели его в 13.00 на Смоленской площади, а в 22 часа — якобы в Доме Советов...
«В МИЛИЦИИ,— говорилось далее,— заявление о розыске долго не хотели принимать: «Это ваши проблемы, ищите сами». Из 1-й Градской больницы их просто выгнали: «Здесь вам не вернисаж». В прокуратуре после необходимого идейно-воспитательного процесса заявили, что родные должны выдать все записные книжки пропавшего, чтобы выявить все его связи. Понимают Челышевы, что мало надежды увидеть живым мужа и отца. Но всё-таки хотели бы хоть что-то узнать о его судьбе. Всмотритесь в фотографию: если вы видели этого человека, что-то о нём знаете, позвоните Челышевым или в редакцию…»
И буквально в день выхода газеты по домашнему телефону позвонил незнакомец, представился главным санитарным врачом Москвы и сказал: «Тот, кого вы ищете, похоже, находится в Склифе».
Да ведь были же там, искали, упрашивали, плакали, но на нет, как говорится, и суда нет. В голову не приходила мысль, что в такие страшные дни кто-то посмеет их обмануть, направить по ложному следу — и всё ради выполнения инструкции: не выдавать тела убитых скопом, чтобы не было в Москве сразу столько похорон. Ничего, мол, побегают, побегают — и вернутся назад. Но Челышевы в Склиф не вернулись — они привыкли верить людям на слово. Шли туда теперь без всякой надежды, лишь бы не сидеть, сложа руки. Теперь-то их встретили почти сочувственно: время прошло, надо было избавляться от неопознанных трупов. Мать и дочь окаменели. На опознание пошёл сын.
Представьте себе чувства семнадцатилетнего мальчика, стоящего над телом отца, спелёнутым, как мумия, чтобы скрыть семнадцать пулевых ранений. Его прошили очередью сверху вниз в форме буквы Z, чтобы одним махом перебить все сосуды и жизненно важные органы. Потом один из понимающих людей сказал, что стреляли с расстояния не более 1,5 метра. В медицинском свидетельстве значилось: «погиб в районе «Белого дома», жертва событий 3—4 октября».
В мирное время в центре столицы он разделил участь своего отца, погибшего в 1944 году в боях под Керчью.
24 ноября его предали земле. Хоронил Московский инженерно-физический институт. Этому институту погибший отдал всю свою жизнь: студент, инженер, аспирант, кандидат наук, ведущий научный сотрудник. 1993 год был годом его 50-летия. Но родился-то он 27 июня, начинались летние отпуска, ну и решили отметить юбилей осенью, когда жизнь войдёт в обычную колею. И вот вместо юбилея — похороны.
О прощании в стенах института не было и речи. Договорились провести печальную церемонию в ритуальном зале районной больницы. Но и туда собравшихся не пустили — закрытый гроб вынесли во двор. И вот здесь, под открытым, по-зимнему холодным небом, понурившись, стояли его близкие, друзья и сослуживцы.
Каждый оставался как бы наедине с Михаилом Челышевым. Мысли путались, обгоняли друг друга. Заведующий лабораторией акустоэлектроники, близкий друг убитого Александр Николаевич Алексеев вспоминал, какое сильное впечатление произвёл когда-то на них, первокурсников, фильм «Девять дней одного года». Впервые тогда их посетила мысль, что за науку не жалко отдать жизнь. «Вот он и отдал жизнь за науку,— думал Александр Николаевич,— за советскую науку, свободную от власти капитала, за возможность трудиться не за страх, а за совесть, за будущее своих учеников. Он пошёл под пули, потому что и в науке, и в жизни был лидером. Первым собрал персональный аналоговый компьютер; единственный с курса окончил МИФИ с красным дипломом; первым сделал серьёзное изобретение. Он был лучший из нас — и его убили!
Рядом стоял ученик Челышева, старший научный сотрудник Сергей Дмитриевич Кулик и думал, как превратна всё же судьба, как нелеп и беспощаден случай. Ну надо же, расстрелять человека, который столько сделал для армии! Значительная часть исследований его научной группы отводилась оборонной тематике. Как он умел работать! Ставить каждому самостоятельную задачу, а при необходимости подвигнуть всех к её решению. Работа была продумана, а главное, очень хорошо организована. Помимо оборонной тематики, группа Челышева активно разрабатывала специализированные автоматизированные системы криминалистического назначения. Все начатые проекты придётся доводить без Челышева. Особенно трудно без него вести работы по автоматизации физического эксперимента. И не только… Он был лучшим знатоком в вопросах построения систем для решения задач медицинской диагностики… Удастся ли теперь осуществить всё задуманное?
А юный Саша Куликов из студенческого конструкторского бюро, которым руководил Челышев, в этот момент был далёк мыслями от науки: он вспоминал, как вместе с Михаилом встречал свой день рождения в проруби. Был очень сильный мороз. Поплавать не пришлось — только окунулись. И надо же, никто не простудился. «Ну как, завтра побежим?» — подзадоривал Миша. Каждое утро перед купанием он бегал трусцой на маленьком стадионе. И притом ни разу не опоздал на работу. Он был обязательный человек, Миша Челышев, с ним легко было работать и легко отдыхать. Это вовсе не значило, что он покладист и уступчив — вечно настаивал на своём, и сдвинуть его с избранной позиции было невозможно. Каков в работе — таков и в убеждениях: как он спорил, отстаивая Советскую власть, горячо доказывая её преимущества… Тут Саша некстати вспомнил, как сам он защищал «Белый дом» в августе 1991 года, — и на сердце стало ещё тяжелее.
Молчание затягивалось, никто не смел первым его нарушить; но вот слово взял доцент Юрий Георгиевич Древс — и точно плотину прорвало. Было что сказать о Челышеве. О том, что трагически оборвалась жизнь талантливого учёного. О том, что он был признанным вожаком и пользовался огромным авторитетом. Что жило в нём обострённое чувство чести и достоинства, понимание человеческого равенства как основного закона жизни — потому-то и выбрал он крестный путь, который не каждому по силам. «Такими, как Михаил Михайлович Челышев, будет гордиться МИФИ»,— сказав это, ректор В.Г. Кириллов-Угрюмов выразил общее настроение: в нём противоречиво уживались два чувства — огромной потери и вместе с тем благоговейного созерцания этой прекрасно прожитой жизни.
Большего сказать на панихиде было нельзя: ведь в глазах властей Челышев был преступником. Большее прорвалось в некрологе, напечатанном в многотиражной газете «Инженер-физик»: «Он был достойным и признанным лидером — сначала комсомольским, потом партийным. Обладал удивительной способностью убеждать, внушать ответственность. Обостренное чувство справедливости — вот нравственный стержень этого человека, та основа, на которой он строил свое отношение к окружающему миру.
...Мы не знаем и никогда не узнаем о том, где и как он был убит, но мы твердо знаем: он пошел под пули, потому что не терпел лжи и лицемерия, обмана и предательства, вероломства и несправедливости. Как много и часто в жизни слышим мы известное: «Если не я, то кто же?» Для Миши это был не абстрактный лозунг, не расхожая цитата, это был жизненный принцип, который соединился с обостренным чувством справедливости и — его убили».
Но даже здесь, в этом пронзительном некрологе, друзья не посмели написать, что Челышев пошел к Дому Советов как идейный человек, как убежденный противник капиталистических реформ. Напротив, попытались затушевать очевидное: «Ходил на митинги, но не для того, чтобы поддержать или разжечь экстремистские страсти, а для того, чтобы разобраться, кто есть кто в стремительном водовороте сегодняшних событий».
Если говорить честно, Челышев давно разобрался в том, что произошло в стране. А произошла наглая реставрация капитализма, полная смена всех ориентиров при активном участии людей, которые еще вчера называли себя коммунистами, а сегодня готовы были заложить душу дьяволу во имя власти и денег. От их поганой власти Челышев и пошел защищать свою Советскую власть, которую считал единственно справедливой и нужной трудящемуся человеку. Он сам был труженик, не снискавший к пятидесяти годам высоких должностей, не успевший защитить докторскую. Да что они значат, звания, по сравнению с призванием! Он разрывался между наукой и общественной работой, для того чтобы сделать жизнь лучше, чище, полнее. Его разработки на загадочном для большинства людей языке ФОРТРАН и АЛГОЛ имели самое что ни на есть практическое применение в оборонке, медицине, криминалистике. С этими разработками он мог прекрасно вписаться в новую рыночную модель общества, делать деньги и жить припеваючи, но не захотел всю дальнейшую жизнь выставлять свой талант на продажу. Он был коммунист — и этим всё сказано. Вопрос о том, кому должны принадлежать средства производства, он решил давно и навсегда. Его возмущала глобальная рыночная растащиловка, которая началась в стране. Он был с теми, кто хотел остановить этот процесс, повернуть его вспять, пока дело не зашло далеко, а для начала хотя бы освободить общество от пьяной президентской диктатуры, передав власть законно избранному Верховному Совету РСФСР. Он понимал, что за последние три года этот Верховный Совет изрядно обуржуазился и потерял связь с народом, но другого пути к восстановлению народовластия уже не было. Ибо путь этот мыслился только мирным. Ни oдин нормальный человек не хотел крови — достаточно ее уже пролилось в стране.
И потому Михаил Михайлович ушел из дому без ружья.
А ружье-то было. Он только что вернулся с осенней тяги. Охотник, прекрасный стрелок, Челышев, конечно, понимал, что ружье может пригодиться — он видел, как на площади перед Домом Coветов формируются отряды самообороны. Казалось бы, ему с его общественным темпераментом, с его спортивной выправкой и закалкой только и место в рядах народного ополчения. Но все его товарищи, поименно названные выше, с чьей помощью мне удалось воссоздать образ этого замечательного человека, в один голос говорят: Миша никогда не взялся бы за ружье — он был очень рассудительным человеком, всегда действовал убеждением; он и того негодяя, который направил на него автомат, пытался, наверное, убедить сложить оружие, потому и был так зверски расстрелян с трех шагов. Он верил в здравый смысл, как интеллектуал считал, что в основе всякого деяния лежит разум, и не допускал мысли, что люди, намеревающиеся управлять государством, находятся на пещерном уровне развития.
Примкнув к народному шествию на Садовом кольце, оказавшись участником прорыва и проникнув в Дом Советов, он, скорее всего, встретил кого-то из своих знакомых, вместе с которыми несколько дней подряд противостоял вооруженному ОМОНу, и живо откликнулся на просьбу: обеспечить охрану депутатов. Как и все сильные, здоровые люди, он был совершенно уверен в себе. Как оптимист не допускал мысли о поражении. У него был принцип: доводить всякое дело до конца — в институте это называлось «стиль Челышева». И здесь он готов был «стоять насмерть», не думая, что это образное выражение через несколько часов обретет прямой смысл. Но, конечно, если бы он знал это, то всё равно бы не ушел — только пожалел бы, наверное, что не взял ружье…
Встречаюсь с его детьми — Екатериной и Алексеем. Сегодня это взрослые люди, у каждого своя семья, по шестилетнему сыну. А тогда им было 17—18 лет: совсем еще дети, студенты-первокурсники. Они понимали, что творится с отцом, видели, что он рвется от митинга к митингу, но не придавали этому значения — у них была своя жизнь.
— Не могу себе простить, что упустила папу в то воскресное утро, — говорит Катя. — Даже нагрубила ему перед этим, ушел не попрощавшись.
— Без ружья? Он никогда не брал с собой ружье?
— Нет, конечно, это только в пьесах: если на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить. Папа не мог стрелять в людей. Он был очень добрым, мирным человеком. Но когда на его глазах дубинками избивали стариков, он готов был драться за них голыми руками. А еще он очень жалел детей, страшно переживал, когда появились беспризорники. В детстве мы злоупотребляли его добротой — такое удовольствие было на нем попрыгать! Папа был с нами большим ребенком. Как он хохотал, когда мы смотрели «Ну, погоди!» — стёкла дрожали. Но и серьёзным он мог быть, и очень требовательным. Учил нас играть в шахматы, занимался с нами физикой, и всё мы должны были усваивать не механически, а творчески. Школьницей я уже в начальных классах не давала никому списывать, говорила: «Дай я тебе лучше объясню». Я была правильная — это у меня от папы. И любовь к животным — тоже от него. Я даже хотела после школы поступать в ветеринарную академию. У нас бабушка была врачом-эпидемиологом, может быть, от неё это желание врачевать. Папа очень её любил: ведь он рос без отца — ему не было и года, когда отец погиб на фронте. После войны они с бабушкой жили очень трудно, в подвальной комнате, которую получили, когда вернулись в Москву из эвакуации. Но это не помешало папе блестяще окончить спецшколу при МИФИ и поступить туда учиться. Жизнь была такая, что побуждала людей расти, развивать свои способности, ставить себе высокую планку и одолевать её. Этому он и нас учил: вперёд и выше! Не отступать! Как бы он расстроился, если бы узнал, что Алёша бросил институт и пошел работать. Конечно, после гибели папы жизнь нас крутила и пробовала на излом. Нам было очень тяжело. Очень жалко маму. И как же я была возмущена, когда через некоторое время — кажется, не прошло и года — наши правители заговорили о примирении и согласии. Я даже стихи начала писать, хотя никогда раньше не писала:
Амнистия и оправданье.
Прошел лишь год с тех самых
дней…
В верхах горячее желанье
Предать забвенью всё скорей.
И ещё:
Пройдёт, наверно, много лет,
Пока не скажут всем открыто:
Стоять за Родину — вот их завет!
Никто не забыт и ничто не забыто.
…У неё светлый облик венециановской красавицы — удивительно, с какой неукоснительностью передаются из века в век, из рода в род этот нежный овал лица, это кроткое выражение. В каждой черте, в каждом слове — открытость. А рядом — брат, совершенно на нее не похожий: печальные черные глаза, нервные тонкие черты. Он больше молчит, не раскрывается.
— Какие вы разные, — говорю я.
— Да, — соглашается Катя. — Но мы оба похожи на папу — каждый по-своему. Мы — Челышевы!..
Лариса ЯГУНКОВА.
Обсудить новость на Форуме