17:00 13.11.2008 | Все новости раздела "Объединенная Гражданская Партия"
Три эпизода о неловкости в ловком мире
14:55, 13 Ноября | Юрий Рост,
ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД происходит в квартире великого нашего грузинского писателя Чабуа Амирэджиби, известного в России по роману и фильму Дата Туташхия.
Хозяин — высокий, необыкновенно красивый мужчина восьмидесяти двух лет, семнадцать из которых провел в советских политических лагерях, из которых бежал три раза.
В последнем его романе один из побегов описан. Герой уходит от погони и, добредя до железной дороги, в раздумье садится на рельсы, ведущие в две стороны. Дальше куда, на Восток, на Запад? Из неволи он убежал, но в любом направлении — не свобода. (Не знаю, вместе писать это слово или раздельно.) К сюжету эпизода это отношение не имеет, хотя тема выбора в нём присутствует.
Мы сидели в доме писателя, обставленного со скромным удобством румынского импорта сорокалетней давности, за столом, корректно провоцирующим беседу, и разговаривали о друзьях, о России, о Грузии, о неудачах, постоянно настигающих наши страны. Мы произносили слова, он их писал на доске. Немного вина и сыра… Да, еще хачапури, который испекла жена писателя калбатоно Тамара, тонкий переводчик Пастернака.
Когда настало время прощаться, Чабуа, после операции навсегда потерявший голос, наклонился к жене, и она, прочтя по губам, перевела голосом слова мужа:
— Извините за скромность приема, но мне кажется, иначе жить неловко.
«Неловкость» очень русское слово. Как его переведешь? Es ist душевный дискомфорт от того, что кто-то другой, нормальный человек, живет хуже, чем ты, или чем ты ему желаешь. Oder maybe — форма стыда за обстоятельства, в которых твоей вины нет (— Разве? — Ну, прямой вины), но которые не позволяют окружающим пользоваться доступными тебе средствами жизни.
Не очень изящно сказано — что делать — перевод, но смысл ясен.
ВТОРОЙ ЭПИЗОД относится ко времени после ленинградской блокады.
Среди многих психических расстройств распространенным было и болезненное накопление съестных припасов: муки, сухарей, соли… Про черный день.
Люди прятались во время еды, чтобы соседи не видели и не создавали неудобство для совести. Щадящее для себя поведение, направленное внутрь, чтобы сохранить продукты и не потерять лицо, не было неловкостью. Скорее ловкостью, но у меня не повернется язык такое поведение осудить. Кто знает, как ты сам поведешь себя в подобной ситуации.
И в этом эпизоде будет одно только восхищение. Даже не героиней греческой трагедии, а хором.
Героиня как раз была больна неловкостью. Точнее, здорова ею же до болезненности. Она не могла есть. Не могла, потому что думала, что все люди, которых она видела вокруг и за окном, идущими по улице, — голодны. Она не могла сесть за стол одна, и, пережив блокаду и имея продукты, умирала от голода.
В таком бедственном положении дистрофии родные привезли ее в Одессу на поправку. Однако и там, в шумном дворе, на какой-нибудь Малой Арнаутской она, несмотря на достойные продукты с Привоза, не могла есть и продолжала угасать, видя, как ей казалось (ошибочно, безусловно), голодных людей во дворе.
И тут одесситы, у которых она гостила, сообразили, что надо делать. Они обошли своих очень разных соседей и объяснили историю болезни блокадной ленинградки.
На следующий день во дворе был сколочен стол, за которым могло уместиться все население дома. Соседи отложили споры, непонимания и склоки, принесли то, что приготовили, и стали во имя выздоровления гостьи обедать и ужинать вместе.
За лето эта одесская терапия выровняла здоровье блокадницы, осенью она уехала домой, сохранив неловкость здоровую, утратив, к счастью, болезненную.
Наверное, неловкость — продукт, возделанный совестью. А зерна совести — элита зерновых. Их вытравливали, выжигали, губили в ленинско-сталинских лагерях, засоряли культивируемым предательством, ложью, подобострастием, завистью, конформизмом — словом, скверной, которой пропитывали (да и пропитывают) народ, выращенный в инкубаторах по технологиям, разработанным на Новой площади и Лубянке. Но были (и есть!) люди, как те герои блокады, умиравшие от голода, но сохранившие в Институте растениеводства нетронутой элитную коллекцию интеллигентного, продуктивного, совестливого зерна, не потерявшего память. Без примеси коммунистического (как его теперь ни назови) и кагэбэшного сорняка.
ТРЕТИЙ ЭПИЗОД, которым и заканчиваю.
Андрей Дмитриевич Сахаров был трижды Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии и получал очень высокую зарплату, но тратил он мало, полагая принцип разумной достаточности основным в быту. Он жил по потребности. По своей гениальной потребности думать.
Когда неизлечимо заболела его первая жена, он пошел в сберкассу и снял со счета все свои деньги, большие деньги, и хотя называл себя человеком «прижимистым», отдал их на строительство Онкологического центра на Каширке. Он знал, что это не поможет ни его жене, ни ему, но отдал. Всё.
Он испытывал неловкость перед чужими женами, мужьями и детьми, которых этот центр мог бы спасти.
Он жил по совести, этот великий человек, и ему показалось мало того, что он уже сделал. И тогда он принес всего себя уже нам всем — здоровым и сытым, в надежде, что это понадобится нам для спасения. Для спасения себя, страны и мира.
Не всем это пригодилось, раз мы так живем. Но благодаря Сахарову кое-кому удалось сохранить неловкость.
Обсудить новость на Форуме