20:45 10.07.2009 | Все новости раздела "Объединенная Гражданская Партия"
«Не надо преследовать успех, пусть успех преследует тебя» Не публиковавшееся ранее интервью Василия Аксенова
На фото:В.Аксенов, 1966 г.
Это интервью я снимал в сентябре 2007 года, перед юбилеем Казани, для своего фильма «Визит пожилого джентльмена». Торжества закончились, и мы решили переснять его «ближе к сценарию», так что в фильм оно не вошло. О многом Василий Павлович говорит здесь впервые.
— Василий Павлович, что для вас Казань — город рождения или нечто большее?
— В этом вопросе кроется весьма серьезная ошибка. Мне еще не было пяти лет, когда приехали из НКВД и увезли меня оттуда. Это было как арест. Они, вероятно, увезли бы меня навсегда из Казани. Я попал в центр такой, коллектор для детей врагов народа. А оттуда распределялись дети по спецдетдомам. Меня отправили в Кострому, где я был совершенно одинок, это было что-то ужасное. Хотя никаких издевательств не было, но — полный чудовищный отрыв от прежней жизни. Конечно, колоссальный стресс. И вдруг там появился, как мне показалось, мой папа. Это на самом деле был его брат, родной брат, младший. Я к нему бросился с криком: папа, папа! Он добился разрешения взять ребенка. И вот тогда он меня привез в Казань, отдал сестре, тете Ксении. Там большая семья Котельниковых-Аксеновых была: маленькие дети, тетя Ксения, баба Дуня — такие все чудесные… Мне там нравилось. А в это время из еврейской части моей семьи дедушку и бабушку пытали кагэбисты на Черном озере. И деда забили вообще. У него открылась чахотка, он умер.
В общем, я прижился там, у тети Ксении, и жил до 16 лет. Учился в школе. Кстати, лучшая школа города, 19-я. И потом мама в это время вышла из лагеря в 47 году, в Магадане. Она пробивная очень была. Она пробилась с помощью сердобольных чекистских жен… Ее муж, мой отчим, был врач, он их лечил, и она через этих женщин добилась разрешения на мой приезд. А туда нельзя было просто так приехать. И вот я приехал к маме, мы там стали с ней жить, и я закончил школу. А потом опять поехал в Казань, поступил в мединститут.
— Когда и где вы начали писать?
— Как ни странно, я начал писать, когда мне еще было 11 или 12 лет. Я прочитал очень много батальных сцен из «Войны и мира», они меня поражали. А тут началась война, и — всякие «Летающие крепости» там, «юнкерсы», северный конвой, идущий в Советский Союз…
Мне было тогда 12 лет, и я стал писать длиннейшие какие-то баллады о войне, о том, как вот эти конвои шли, как какие-то подводные лодки невероятные поднимались, какие-то самолеты…
— То есть, получается, что ваша любовь к Америке началась тогда?
— Я был западником уже тогда. Вообще Казань была набита битком разными людьми. Она до войны была такой провинциальной столицей. Во время эвакуации она увеличилась в 10 раз по населению, в ней жили 2 млн 500 тысяч. В ней формировались подразделения армии Андерса, которые ушли потом в Иран. В ней были французы, и я сам за ними шел несколько часов подряд, они гуляли, а я — за ними. Какие-то американцы прилетали, «Дугласы». Казань вдруг стала авиационным центром страны, туда перевезли эвакуированные заводы с запада, и там начала развиваться авиационная промышленность. А мне уже было 12 лет. Я уже что-то соображал.
— А когда в Казани появился джаз Лундстрема?
— Они появились без меня. Я был в Магадане в это время. И когда вернулся, все наши ребята были в полном обалдении. «Ты слышал про джаз Лундстрема?» Я ничего не слышал. А в Магадане было что-то вроде джаза Лундстрема, биг-бенд, он играл в эстрадном театре «Маглаг». Театр так назывался: «Магаданский лагерь». И у них был биг-бенд из заключенных, кордебалет из заключенных. Они ставили оперетту «11 неизвестных». Про визит «Динамо» в Англию, их водили с ружьями на репетицию! В общем, мы все время ходили в этот Дом культуры, смотрели, слушали джаз. Потом джаз шел по эфиру, было много приемников, мы ловили все это. Как-то до Магадана не дошло, что это надо запрещать. И до Казани, кстати, не дошло, что это надо запрещать. И там уже к концу жизни Сталина — в 51—52 году — возникали «малые шанхайские коллективы» из подражателей-студентов.
— А были случаи предательства бывших друзей?
— Вы знаете, вот во время перестройки мне разрешили в архив Татарии прийти вместе с телевизионной группой. И принесли дело мамы — в палец толщиной, почищенное, конечно. Но там я вдруг вытащил маленькое письмо — копию письма из Казани в Магадан. Казанские гэбисты просили магаданских прислать копию дела Гинзбург в связи с началом разработки ее сына, студента мединститута Аксенова Василия. Оказывается, тогда они начали меня уже готовить к лагерю. Потому что было такое негласное постановление, что дети крупных «врагов народа» должны после двадцати лет отправляться в ГУЛАГ. Потом выяснилось, что кое-кого из моих друзей вызывали, сильно жали, никто вроде не пошел на донос, никто не пошел…
— Когда Хрущев на вас кричал: «Вы нам мстите за отца!», в чём он увидел этот факт?
— Никакой жажды мщения у меня не было. Отвращение — было, а ненависти вообще не было. А Хрущеву тогда дали ложную ориентировку. Ему сказали: отец Аксенова расстрелян. Действительно, отца присудили к расстрелу без права пересмотра. Это в газетах. Но он был единственный из крупных татарских лидеров человек, которого судили открытым судом. С публикой даже. У него был адвокат… Очевидно, в ЦК попал документ, что он был осужден без права пересмотра и что он расстрелян. Эту информацию дали Хрущеву перед встречей партии и правительства с писателями. Поэтому он и кричать начал на меня: «Мстите за смерть вашего отца!» Я сказал: «Никита Сергеевич, он жив». Тот как-то задрожал весь. И обернулся к Ильичеву, который все это проводил. Ильичев что-то начал шептать, шептать… И тогда он сказал мне по-идиотски, у него же речь была ужасная, похлеще, чем у Виктора Степановича, он сказал: «Так что вы плюете в котел, из которого пьете!»
Мой отец был председатель Горсовета, то есть мэр. Его арестовали за вредительство, за бухаринские отклонения, смешанные с троцкистскими отклонениями, бред, правда? И вот за это он получил расстрел. Но, поскольку у него был настоящий адвокат, его спасли!
— Василий Павлович, а что в ваших произведениях того времени они увидели антисоветского?
— А всё антисоветское. Мало любви к Советскому Союзу, мало любви к партии родной, вообще ноль любви, одни насмешки… Были такие товарищи, которые все время партии давали знать, что Аксенов — враг. Грибачев, например. Он даже высказался, когда уже нас выслали: вот мы предупреждали, а нам не верили. А это настоящий враг! Хитрый, сильный, опасный враг — как про меня говорили чекисты.
— Как вы думаете, почему эпоха «оттепели» сменилась застоем?
— Это вообще восторг какой-то был, тогда, во время «оттепели». Я тогда просыпался каждое утро с чувством восторга. Что все меняется… Изменения были какими-то головокружительными! Вдруг открывал газету и видел рекламы, объявления о гастролях западных артистов, балет на льду, оперы Гершвина…
— А почему всё кончилось?
— А с какой стати нам должны были отдавать всё? Мы-то думали, что они нам всё отдают. Казалось, всё, прежде опошленное и смятое, теперь будет улучшаться, теперь будет свобода приближаться… На самом деле ничего этого они и не собирались делать.
— Василий Павлович, какую из своих книг вы считаете лучшей?
— «Вольтерянцы и вольтерьянки» — это далеко не худшая книга. Это одна из самых лучших моих книг. Главным образом потому, что мне удалось создать там новый язык. Я никогда не мог представить себе, что это смогу. И в отчаянии каком-то я хотел бросить это дело, и вдруг все у меня потекло замечательно, и возник драйв! Я три года готовился к этой вещи, и полтора года писал. Вдруг так пошло все здорово, с наслаждением. И я это наслаждение до сих пор помню. Я помню и наслаждение «Москва Ква-Ква», это для меня просто восторг какой-то. И последнюю вот недавнюю книгу «Редкие земли» тоже ценю.
— А от «Ожога» вы просто очень устали?
— Ну не то что устал. «Ожог» вообще долгое время я считал своим шедевром… То есть я бы хотел сказать, что у меня начался второй период, а может, и третий — наиболее плодотворного такого романосочинительства. И вот эти книги, относящиеся к этому периоду — периоду эмиграции, высылки из родной страны. Мой этот творческий период опровергает навязываемую мысль, что русский писатель не может писать за пределами родины. Может. Может писать и за пределами родины.
— Для себя я открыл вас в «Поисках жанра». А не было ли соблазна сделать «Поиски жанра» частью «Ожога»?
— Нет-нет, хотя это были подходы к «Ожогу», вы правы. Но это в общем-то всё-таки другая история
— В нашем поколении любить Валентина Катаева было не модно…
— Мы все из «Юности» возникли, и он нас открывал. И в конце 60-х мы стали к нему ездить с Гладилиным. С другими авторами «Юности», с Вознесенским. И Катаев наслаждался обществом молодых писателей.
— Вы его считаете своим учителем?
— Конечно. Он замечательный писатель, замечательный. Хотя циничный до предела человек. Мы уже этого не допускали для себя. Хотя про него говорили: ну, там, старик может себе это позволить.
— Вот «Остров Крым». Ваш герой говорил: «Все стукачи!» Так все стукачи или нет?
— Каждый пятый. Говорят, что это точная цифра: каждый пятый. Они хотели перевести всё это на другую градацию: каждый третий. Но они не добились этого.
— А как вы относитесь к успеху?
— Ты не должен преследовать успех, пусть успех преследует тебя.
Обсудить новость на Форуме