12:00 23.09.2011 | Все новости раздела "Белорусская социал-демократическая партия (Грамада)"
CВОЛОЧИ
Что творилось в нашем доме после ареста
Самое трудное в тюрьме — это заблокировать собственные мысли о семье. Попытаться не мучиться вопросами: «Как они там, без меня?» Не рисовать в воображении страшные картины плачущих родных. Не вспоминать об их недугах. Не задавать самому себе вопросы: «А может, не стоило идти на площадь?» Не видеть их во сне, наконец.
К счастью, в тюрьме я так и не узнала, что происходило с моей семьей после нашего с мужем ареста. Не узнала, что на следующий день после нашего с мужем ареста, когда в доме находились мои родители и тогда еще трехлетний сын, поздним вечером в замке начал поворачиваться ключ. Само собой, они не верили, что это мы возвращаемся домой. Но родителям стало страшно: ведь если наши ключи у спецслужб, теперь они могут не утруждать себя соблюдением хотя бы каких-то юридических процедур. Они могут приходить и уходить в любое время суток, и никакого чувства защищенности запертая дверь больше не дает. Дом разрушился. Потому что какой же это дом, если туда открыт доступ врагам?
В квартиру вломились восемь человек в штатском и, не обращая внимания ни на родителей, ни на сына, рассыпались по комнатам. Их не интересовал компьютер — первое, что ищут при обыске. Значит, они искали не что-то, а кого-то. Позже мама предположила, что искали нашего друга Николая Халезина, художественного руководителя «Свободного театра», который активно участвовал в избирательной кампании моего мужа. Коля прятался, за его домом следили, и ему удалось сбежать из Беларуси только в новогоднюю ночь — лежа на полу микроавтобуса.
Первый сигнал с воли о том, что с моими родными что-то неладно, я получила через два дня после ареста. Меня повели на допрос — еще в качестве подозреваемой — и адвокат сказал:
— Со мной заключил соглашение ваш папа. А что, у него недавно инсульт был?
— Не было у него никакого инсульта. А почему вы подумали?
— Да ходит он как-то странно, неуверенно, будто ходить не может.
Только потом я узнала, что в тот самый день, когда папа бежал, чтобы успеть в юридическую консультацию, у него произошел разрыв сетчатки глаза. И ходил он «странно», потому что не мог привыкнуть к своему полуслепому состоянию. В январе он перенес три операции, но мне об этом никто ничего не сказал, а письма нам не приносили. Впрочем, мои родные все равно ничего об этом не написали бы — просто чтобы мне спокойнее сиделось.
Но самую жуткую новость я узнала 29 декабря, спустя 10 дней после ареста, когда мне предъявляли обвинение. На предъявление обвинения пришел адвокат и сказал, что за моим сыном приходили представители органов опеки и хотели забрать его у моих родителей. Но пока он дома. И все. Больше никакой информации.
А больше со мной никаких следственных действий не происходило, меня не вызывали на допросы, и встретиться с адвокатом я не могла. А просто для встречи с подзащитными наших адвокатов в СИЗО КГБ не пускали вообще. Они сидели возле бюро пропусков целыми днями, но им говорили, что нет свободных комнат. А мы ничего не знали о том, что происходит с нашими семьями.
О том, как Даню пытались похитить из детского сада, написали, по-моему, все издания мира. Так что не буду повторяться. Скажу лишь, что заведующая минским детским садом № 26 Лилиана Стрельская проявила редкую бдительность и расставила весь педагогический состав возле всех выходов из детского сада, чтобы бабушка с дедушкой вдруг не увели домой собственного внука. А воспитатели и няни тупо выстроились во фрунт, и ни одна не сказала начальнице: «Да пошла ты!» Интересно, эта тетка, похожая на хрестоматийную советскую буфетчицу, получила премию за стратегическое мышление? А воспиталки — за послушание что-нибудь получили, кроме копеечной зарплаты? Не знаю. Мне совершенно не интересна ее судьба, а также проблемы выживания педагогического состава детсада № 26 при их теперешних зарплатах 70 долларов. В детский сад мой сын больше не пойдет — в гестапо детям не место. Даже лукашенковским детям.
А дальше начался ад. И хорошо, что я об этом не знала. Согласно белорусскому Семейному кодексу, на установление опекунства отводится полгода. Но есть там одна статья, которую редко используют, а потому о ней не знают даже многие адвокаты. Там написано, что срок установления опекунства сокращается до одного месяца, если родители умерли или арестованы. Заметьте, не осуждены, а просто арестованы. Если учитывать формально существующую презумпцию невиновности, то любой арестованный может выйти из тюрьмы не то что через полгода, но и завтра, и через месяц. Но по белорусскому законодательству получается, что если ты арестован — ты мертвец.
Моей маме, которая сразу же написала заявление об установлении опекунства, продиктовали длинный список документов и предупредили: за этот месяц нужно собрать множество справок о здоровье, обойдя всех «узких специалистов», причем только в районной поликлинике — по месту жительства. Я не знаю, как обстоят дела в России с районными поликлиниками, но в Беларуси в течение месяца попасть на прием ко всем узким специалистам невозможно. За талончиком к эндокринологу, к примеру, нужно записываться месяца за два. Обойти всех за месяц было физически невозможно. И тут на помощь пришло то, что называется сочувствием и солидарностью.
Завотделением поликлиники водила маму по кабинетам, и ее везде принимали без записи. Закрывали глаза на какие-то сопутствующие возрасту диагнозы, чтобы не осложнять принятие решения комиссией по опеке. Многие записывали номера своих мобильных телефонов и говорили: «Если вам или вашей семье понадобится помощь по моему профилю — звоните».
Когда мама приехала в психоневрологический диспансер брать справку о том, что не состоит на учете, ей сказали: «Ой, в вашем возрасте мы уже просто так справок не даем, вам нужно пройти консультацию специалиста». Мама отправилась на прием и была совершенно потрясена, когда ей показали картинку, на который были нарисованы три цветочка и трактор, и спросили: «Что здесь лишнее?» Примерно такое же задание давали моему сыну, который тоже должен был пройти прием у психиатра. (Маме и Дане в конце концов выдали сходные заключения, что высоким интеллектом они друг друга достойны.)
Вообще-то, если честно, моего сына спасла от детдома наша семейная ненависть к государству в любом обличье: от ЖЭСа до правительства. Если бы не эта ненависть — Даню бы не оставили с бабушкой. Дело в том, что семь лет назад у моей мамы обнаружили порок сердца и сделали сложную операцию, после которой настойчиво советовали оформить инвалидность. Инвалидность давала в те времена и прибавку к пенсии, и разные льготы. Но мама сказала: «Бегать с бумажками? Стоять в очередях за справками? Каждый год доказывать комиссии, что за это время у меня не вырос пламенный мотор вместо сердца? Да пошли они в жопу!» И это нас спасло. Потому что инвалидность сразу же исключает человека из претендентов на опеку.
Мама отлично, кстати, себя чувствовала все эти годы. А в декабре вдруг — вернее, не вдруг — хорошо забытый сердечный приступ. Мама легла на диван и стала думать: «Если вызову «скорую» — те сообщат в районную поликлинику, и мне опекунство не дадут, Даньку заберут. Если не вызову — могу сдохнуть. Но ведь могу и не сдохнуть! А это — уже шанс». Она использовала этот шанс.
Кстати, почти то же самое произошло с моей свекровью Аллой Владимировной. Две бабушки договорились, что, если моей маме не дадут опекунство, заявление напишет свекровь. Так что ей тоже нельзя было светиться в «скорой помощи». И когда почти синхронно сердечный приступ накрыл свекровь — та все-таки вызвала «скорую», но назвала чужую фамилию. Представилась собственной кузиной из провинции.
Когда мама наконец с тихой дрожью открыла дверь последнего кабинета — районного кардиолога, тот сказал: «Вам нужно принимать вот этот препарат». Мама ответила: «Я и так его принимаю постоянно». Кардиолог улыбнулся: «Конечно, потому что у вас стенокардия, о которой я в заключении не написал!»
В общем, мамина справка о состоянии здоровья вполне могла сгодиться и для отряда космонавтов. Правда, гэбьё время от времени вбрасывало журналистам дезу, и на информационных сайтах появлялись заголовки вроде «Государство уже нашло приемную семью для Дани Санникова». Мои коллеги начинали звонить маме и просить прокомментировать последние новости. Мама, у которой не было компьютера, потому что обыск прошел и у нее дома, вообще не знала, о чем речь. И начинала звонить в органы опеки, где ей говорили, что до конца месяца у нее есть все права и пока никто искать приемную семью не собирается. А заодно интересовались, хватит ли у нее средств на содержание внука.
Мама говорила:
— Да как вы вообще можете задавать мне такие вопросы?!
— А вы не обижайтесь, — отвечала ей инспектор из опеки Антонина Другакова, — в моей работе положительных эмоций не бывает. — И рассказывала, как на днях одна бабушка была счастлива, потому что для внука нашли приемную семью и ей не придется тянуть его на свою пенсию.
— Если не хватит средств, я пойду мыть полы. Справлюсь, — отвечала моя мама, семидесятичетырехлетняя Люцина Бельзацкая, урожденная варшавянка. В трехлетнем возрасте она чудом спаслась из Варшавского гетто. Моя бабушка Гитель шла пешком на Восток до самой границы с СССР и несла маму на руках. Так мама спаслась от фашистов.
Спустя десятилетия она точно так же рванулась спасать своего трехлетнего внука от новых фашистов. И спасла. И если бы нужно было, она точно так же унесла бы его на руках куда угодно, подальше от сволочей.
Мама, прости меня! Не за Площадь, нет, — за когдатошнее подростковое хамство и непонимание. Мамочка, я люблю тебя.
Обсудить новость на Форуме